Он провел рукой по лбу, как будто отгоняя тягостные мысли.
– Дорогой брат мой! – тихонько сказал Мержи, пожимая ему руку. Жорж ответил ему на пожатие, и оба поспешили присоединиться к своим товарищам, опередившим их на несколько шагов.
Проходя мимо Лувра, из которого выходило множество богато одетых лиц, капитан и его друзья почти со всеми знатными господами, которые им встречались, обменивались поклонами или поцелуями.
В то же время они представляли им молодого Мержи, который, таким образом, в одну минуту познакомился с бесконечным количеством знаменитых людей своей эпохи. В то же время он узнавал их прозвища (тогда каждый выдающийся человек имел свою кличку), равно как и скандальные слухи, распускавшиеся про них.
– Видите, – говорили ему, – этого советника, такого бледного и желтого. Это мессер Petrus de finibus[15], по-французски – Пьер Сегье, который во всех делах, что он предпринимает, ведет себя так ловко, что достигает желанного конца. Вот капитанчик Егоза, Торе де Монморанси; вот Бутылочный архиепископ, который довольно прямо сидит на своем муле, пока не пообедал. Вот один из героев вашей партии, храбрый граф де Ларошфуко, прозванный капустным истребителем. В последнюю войну он из аркебуз обстрелял несчастный капустный огород, приняв его сослепу за ландскнехтов.
Менее чем в четверть часа он узнал имена любовников почти всех придворных дам и количество дуэлей, возникших из-за их красоты. Он увидел, что репутация дамы находилась в зависимости от числа смертей, причиненных ею; так, г-жа де Куртавель, любовник которой уложил на месте двух соперников, пользовалась куда большей славой, чем бедная графиня де Померанд, послужившая поводом к единственной маленькой дуэли, окончившейся легкой раной.
Внимание Мержи привлекла женщина статного роста, ехавшая в сопровождении двух лакеев на белом муле, которого вел конюх. Платье ее было по новейшей моде и все топорщилось от множества шитья. Насколько можно было судить, она была красива. Известно, что в ту эпоху дамы выходили обязательно с маской на лице – у нее была черная бархатная маска; судя по тому, что было видно в отверстия для глаз, можно было заключить или, вернее, предположить, что кожа у нее должна быть ослепительной белизны и глаза темно-синие.
Проезжая мимо молодых людей, она задержала шаг своего мула; казалось даже, что она с некоторым вниманием посмотрела на Мержи, лицо которого было ей незнакомо. При ее проезде люди видели, как перья всех шляп касались земли, а она грациозно наклоняла голову в ответ на многочисленные приветствия, которые слал ей строй поклонников, сквозь который она следовала. Когда она уже удалялась, легкий порыв ветра приподнял подол ее длинного шелкового платья, и как молния блеснула маленькая туфелька из белого бархата и полоска розового шелкового чулка.
– Кто эта дама, которой все кланяются? – спросил Мержи с любопытством.
– Уже влюбился! – воскликнул Бевиль. – Впрочем, иначе и быть не может: гугеноты и паписты все влюблены в графиню Диану де Тюржи.
– Это одна из придворных красавиц, – добавил Жорж, – одна из самых опасных цирцей для нас, молодых ухаживателей. Но, черт! Крепость эту взять не шутка.
– Сколько же за ней считается дуэлей? – спросил со смехом Мержи.
– О! Она иначе не считает, как десятками, – ответил барон де Водрейль, – но лучше всего то, что она сама захотела драться. Она послала форменный вызов одной придворной даме, которая перебила ей дорогу.
– Какие сказки! – воскликнул Мержи.
– В наше время она не первая дерется на дуэли. Она послала по всем правилам вызов Сент-Фуа, приглашая ее на смертный поединок, на шпагах и кинжалах, в одних рубашках, как это делают заправские дуэлянты.
– Хотел бы я быть секундантом одной из этих дам, чтобы посмотреть обеих их в рубашках, – сказал шевалье де Рейнси.
– И дуэль состоялась? – спросил Мержи.
– Нет, – ответил Жорж, – их помирили.
– Он же их и помирил, – заметил Водрейль, – он был тогда любовником Сент-Фуа.
– Фи! Не больше, чем ты! – очень скромно ответил Жорж.
– Тюржи вроде Водрейля, – заговорил Бевиль, – она делает окрошку из религии и современных нравов; хочет драться на дуэли, что, насколько мне известно, смертный грех, и каждый день выстаивает по две обедни.
– Оставь меня в покое с твоей обедней! – воскликнул Водрейль.
– Ну, к обедне она ходит, – вступился Рейнси, – для того, чтобы показаться без маски.
– Я думаю, потому за обедней и бывает так много женщин, – заметил Мержи, обрадовавшись, что нашел случай посмеяться над религией, к которой не принадлежал.