Мержи подчинился без спора, и на стол поставили новые бутылки, не замедлившие привести компанию в хорошее настроение.
Вскоре разговор принял более громкий характер, и Мержи, воспользовавшись шумом, начал беседовать с братом, не обращая внимания на то, что происходило вокруг.
К концу второй смены блюд их а paste[18] было нарушено неистовым спором, только что поднявшимся меж двумя из сотрапезников.
– Это – ложь! – закричал шевалье де Рейнси.
– Ложь? – повторил Водрейль. И лицо его, бледное от природы, совсем помертвело.
– Она самая добродетельная, самая чистая из женщин, – продолжал шевалье.
Водрейль, горько улыбнувшись, пожал плечами. Взоры всех были устремлены на действующих лиц этой сцены, и все, казалось, соблюдая молчаливый нейтралитет, ожидали, чем кончится ссора.
– В чем дело, господа? Из-за чего такой шум? – спросил капитан, готовый, по своему обыкновению, противиться всякой попытке к нарушению мира.
– Да вот наш друг шевалье, – спокойно ответил Бевиль, – уверяет, что Силери, его любовница, чистая женщина, между тем как наш друг Водрейль утверждает обратное, зная за ней кой-какие грешки.
Общий взрыв смеха, сейчас же поднявшийся после такого объяснения, усилил ярость де Рейнси, с бешенством смотревшего на Водрейля и Бевиля.
– Я мог бы показать ее письма, – сказал Водрейль.
– Ты не сделаешь этого! – закричал шевалье.
– Ну что же! – произнес Водрейль, засмеявшись недобрым смехом. – Я сейчас прочту этим господам какое-нибудь из ее писем. Может быть, им известен ее почерк так же хорошо, как и мне; я вовсе не претендую на то, чтобы быть единственным человеком, осчастливленным ее записками и ее милостями. Вот, например, записка, которую я получил от нее не далее как сегодня. – Он сделал вид, будто шарит в кармане, желая достать оттуда письмо.
– Ты лжешь, лживая глотка!
Стол был слишком широк, и рука барона не смогла коснуться противника, сидевшего напротив.
– Я так вобью тебе обратно в глотку это оскорбление, что ты задохнешься! – закричал он.
В подтверждение своих слов он запустил ему в голову бутылкой. Рейнси уклонился от удара и, впопыхах опрокинув стул, побежал к стене, чтобы снять висевшую там шпагу.
Все поднялись: одни – чтобы помешать драке, большинство – чтобы не попасть под руку.
– Перестаньте! Вы с ума сошли! – закричал Жорж, становясь перед бароном, находившимся всего ближе от него. – Могут ли друзья драться из-за какой-то несчастной бабенки?
– Пустить бутылкой в голову – все равно что дать пощечину, – холодно заметил Бевиль. – Ну, дружок шевалье, шпагу наголо!
– Не мешайте! Не мешайте! Расступитесь! – закричали почти все находившиеся за столом.
– Эй, Жано, закрой двери, – небрежно произнес хозяин «Мавра», привыкший к подобным сценам, – если пройдет патруль, это может помешать господам и повредить заведению.
– Неужели вы будете драться в столовой, как пьяные ландскнехты? – продолжал Жорж, хотевший оттянуть время. – Подождите по крайней мере до завтра.
– До завтра? Хорошо, – сказал Рейнси и сделал движение, чтобы вложить шпагу в ножны.
– Наш маленький шевалье трусит! – заметил Водрейль.
Рейнси сейчас же растолкал всех, кто стоял у него на дороге, и бросился на противника. Оба принялись драться с бешенством, но Водрейль успел старательно обернуть салфетку вокруг верхней части своей левой руки и ловко этим пользовался, чтобы парировать рубящие удары, между тем как Рейнси, не позаботившийся о подобной мере предосторожности, с первых же выпадов был ранен в левую руку. Тем не менее он продолжал храбро драться, крича лакею, чтобы тот подал ему кинжал. Бевиль остановил лакея, утверждая, что так как у Водрейля нет кинжала, то его не должно быть и у противника. Некоторые друзья шевалье протестовали, обменялись резкими словами, и дуэль, несомненно, перешла бы в стычку, если бы Водрейль не положил этому конец, повергнув своего противника с опасной раной в груди. Он быстро поставил ногу на шпагу Рейнси, чтобы тот ее не подобрал, и уже занес свою, чтобы добить его. Дуэльные правила допускали такую жестокость.
– Безоружного врага?! – воскликнул Жорж и вырвал у него из рук шпагу.
Рана шевалье не была смертельной, но крови вытекло много. Ее, как могли, перевязали салфетками, меж тем как он с насильственным смехом твердил сквозь зубы, что дело еще не кончено.
Вскоре появились хирург и монах, которые некоторое время оспаривали друг у друга раненого. Хирург, однако, одержал верх и, перенеся своего больного на берег Сены, довез его в лодке до его дома.
Пока одни из слуг уносили окровавленные салфетки и замывали обагренный пол, другие ставили на стол новые бутылки. Что касается Водрейля, он тщательно вытер свою шпагу, вложил ее в ножны, перекрестился и, с невозмутимым хладнокровием вынув из кармана письмо, попросил всех помолчать и прочел, при общем хохоте, первые строчки: