– Ну, подпишем, сказал с живостью король, подходя к столу, на котором уже приказ об аресте был приготовлен.
В этот момент дверь, выходившая в часовню и которой Мария не озаботилась велеть охранять, быстро отворилась… Явился Ришельё.
– Ах, вот он! – воскликнул Людовик XIII, растерявшись, и перо выпало из рук его.
– Подпишите, государь, – сказал холодно кардинал, поднимая орудие своего разорения и подавая его королю. – Подпишите, ведь это чудный почет сделаться несовершеннолетним в тридцать лет под опекой женщины и вероломного канцлера, преданного мятежному честолюбию Монсье. Подпишите, и возобновится междоусобная война, едва усмиренная мной. Подпишите, и ринутся на вас чужеземцы, которых я сдерживал. Подпишите, и вельможи отнимут у вас разорванную на куски Францию… У вас, однако же, будет поддержкой в таких тяжелых бедствиях человек, столь опытный в делах, которому я не решился бы вверить обязанности моего последнего писца, и который, к довершению, не замедлит исполнить всех требований парламента. Но вы удовлетворите страсть королевы-матери в ее отмщении министру, которого главнейшая вина заключается в том, что он возвратил скипетр вам в руки, Государь! ваши сыновние обязанности будут исполнены, августейшая Мария, восторжествует, она будет царствовать на вашем месте, а вы наденете детские помочи.
– Ад и проклятие! – воскликнул Людовик XIII и бросился из комнаты.
– Ваше величество победили, – сказал Ришельё, оборачиваясь к Марии Медичи, задыхавшейся на кресле: – я оставляю двор, и даже сегодня отправляюсь в Гавр. Необходимо, чтобы испытание совершилось и чтобы Людовик XIII убедился наконец в том, что значит государство без меня.
Министр медленно удалился тем же путем, каким и вошел, так что королева-мать не собралась с духом отвечать ему. Если бы она сама менее привыкла подчиняться игу, в котором упрекала короля, и поехала бы в Версаль, куда удалился Людовик; если бы она повезла к потрясенному уже государю Марилльяка, человека чистого, который давно уже доказывал преступления кардинала и приготовил несметную цифру его лихоимств, тогда докончилась бы власть Ришельё, да и он сам, быть может, не уцелел бы: стоило бы ему упасть, и враги раздавили бы его. Но Мария Медичи, будучи слишком поражена внезапным появлением противника, позабыла все это под влиянием преждевременного отчаяния и упустила из рук победу за недостатком настойчивости. Удивительнее всего в этом деле то, что сам Ришельё пришел в такое же уныние, как и его враг. Усталь ли он от беспрерывно возобновляемых нападений, хотел ли он действительно показать, удаляясь, насколько он необходим королю, но он положительно решился оставить Париж, по выходу из кабинета королевы-матери. Самая дорогая мебель его уже два дня как была отправлена в Нормандию, и в тот же день, 10 ноября, он отослал в Гавр двадцать пять вьюков золота[41].
Кардинал сам уже собирался в путь, когда Ла-Валетт, товарищ его по римскому двору и генерал-лейтенант в армии, вошел и удержал его.
– Берегитесь покидать поле битвы! – воскликнул он при виде приготовлений: – чего вы пугаетесь этой старухи, вдовствующей королевы?
– Ее титла матери.
– Помилуйте! С вашим искусством вы можете обратить это титло против нее.
– Да, друг мой, когда Людовик XIII увидит, что эта женщина хочет сама царствовать; но надобно, чтобы он увидел это.
– Господин кардинал, послушайтесь моего совета от чистого сердца, которое все принадлежит вам; если ваша эминенция бросите хоть на минуту партию, вы ее проиграете безвозвратно. Спешите немедленно в Версаль, употребляйте все влияние, которое приобрели великими заслугами, обязанными государству, уверяйте, внушайте, обманывайте при случае, наконец оглушите всеми вдохновениями, свойственными вашему гению, – и ваш кредит спасен. Вот господин Шатонеф, он слышал, что я вам сказал, и я убежден – разделяет мое мнение.
– Без всякого сомнения, монсеньер, – отвечал вновь прибывший. – не упускайте кормила правления при таком низком ветре, когда во время страшных бурь держали вы его сильной рукой.
– Но разве же я могу ехать в Версаль, куда король меня не требовал?
– Какая щекотливость! Разве же вам неприлично оправдаться, если б вы даже и действительно думали удалиться от дел? – отвечал Шатонеф. – Клянусь душой, я очень далек от мысли, чтобы ваша эминенция принуждены были стать на колени перед его величеством в то время, когда никакое порицанье не может коснуться ваших дел; но не бойтесь подобного унижения: вы не попросите милосердия, а дадите его.