– Друг мой, зная вас очень хорошо, я предсказываю, что фортуна ваша пойдет далеко, даже может быть дальше моей, ибо вас природа создала таким гибким, что вы проскользнете в такой проход, которого я даже не замечу. Джулио, если бы нужно было обмануть дьявола, я прибегнул бы к вашим талантам: это значит, мне известны малейшие источники ваших способностей. Я должен потребовать от вас услуги – это единственная награда, назначаемая мной за пурпур, которым я сумел украсить ваше тщеславие, за вступление в совет, которым вы мне обязаны. Франция – моя раба, король – подданный, Европа моя вассалка: такой очевидной истины я не хочу скрывать от тонкого политика. Все что осмеливалось нападать на меня, уничтожено, исключая одного слабого существа… женщины, женщины… хитрее всех в мире, – аспида, который в течение восемнадцати лет ускользал от моих могущественных рук и ужалил меня в сердце, бросил не знаю откуда – дофина на королевское ложе… Вот что меня убивает, Джулио: эта единственная неудача уничтожает у меня в душе все блестящие следы моей жизни. Отомстите за меня. Притом же говорю вам, синьор Мазарини, что если вы не закуете врага, которого вам завещаю, он свяжет вас по рукам и по ногам: это герцогиня Шеврез.
Итальянец обещал держать эту женщину вдали от дел.
– Если только буду управлять ими, – прибавил он с притворной скромностью: – что ни в каком случае не кажется вероятным.
– Если бы вы сомневались в своей фортуне, я считал бы вас существом недостойным, – возразил Ришельё с насмешливой улыбкой: – но я лучшего мнения о вас. Оглянитесь вокруг, Мазарини, во Франции нет человека, способного властвовать… Людовика ХIII гложет мрачная меланхолия, он предупредит меня или вскоре последует за мной в могилу. Провозглашенная регентшей, Анна Австрийская вверит вам власть, с которой она не будет знать, что делать. Я посмеюсь хорошенько, если только смеются в той области, куда я переселюсь, при виде наследственности алой симарры вокруг герба Франции. Припомните мои слова: наша испанка-королева – женщина в высшей степени страстная; вы сделаетесь ее первым министром не в силу своих познаний, но потому, что будете красивее и стройнее всех конкурентов… Мазарини разумно продолжит мое могущество, я предсказываю, что он продолжит его… Да, Жюль, вы будете царствовать и ваша нога, раздавит герцогиню Шеврез.
– Обещаю, – отвечал молодой кардинал.
– Значит я умру спокойно, – отвечал больной.
Это был у последний разговор Ришельё; через три дня он убедился в близости кончины, и так как им овладел страх, то министр и прибегнул к религии… в которую никогда не верил. Но бальзам, поздно пролитый ею на раны этой души, изборожденной угрызениями совести, не мог облегчить его ни на минуту; все его преступления, вся кровавая фантасмагория вставала перед ним: Орнано, Шала, Вандом, Пюилоран, Соассон, Де Ту, Сен-Марс, Сен-Прель, Мария Медичи, печальные лица, грозные видения, скелеты со стиснутыми зубами, а сзади них сотни других жертв… Привидения эти ежеминутно осаждали умирающего.
– Удалите их! – кричал он поднимаясь в ужасе: – удалите же! Разве вы не видите, что черви оставляют их трупы, чтобы напасть на меня.
И Ришельё трогал руками свои высохшие члены, как бы отгоняя гробовых гостей. В эти последние минуты Людовик XIII, хотя сам больной, явился, однако же, у постели умирающего.
– Отведите это бледное лицо, – сказал Ришельё: – я узнаю его… Свирепый взгляд его проникает мне в душу пожирающим пламенем… Я оскорблял этого человека… но я не убил его… мне нужен был манекен.
Короля поспешно увели.
Кардинал не узнавал уже более никого из находившихся в комнате: его тусклый взгляд, посинелые черты, судорожные движения губ, подергивание пальцев – всё возвещало о близком разрушении. Вдруг глаза его засверкали; он узнал Мазарини среди толпы, подозвал его жестом и сказал на ухо:
– Жюль, не убивайте ее, не убивайте Мари Роган… Тень ее будет мучить вас в последние минуты… О, это ужасное мщение!
Тяжелый вздох последовал за этими словами; послышался треск мускулов, тело его вытянулось и Арман-дю-Плесси, герцог Ришельё, скончался.[56]
– Я, значит, умру королем, – сказал Людовик XIII.
– Я, по крайней мере, наслажусь вечером моей жизни, – прошептала Анна Австрийская.