Капитан поклонился и вышел.
– Вот, господин Шалэ, – сказал его эминенция, подавая графу перехваченное письмо: – прочтите внимательно и скажите мне со всею откровенностью, как бы вы поступили на моем месте?
Шалэ по прочтении молчал в сильном смущении.
– Что же, граф, – продолжал Ришельё: – не доказывает ли это, что вы шли прямо, к открытому заговору?
– Оспаривать нельзя, монсеньер…
– Теперь вы можете судить – позабыл ли я оказанную мне вами услугу. Этого письма достаточно, чтобы вас повесить: это неопровержимое доказательство; а между тем, если хотите, то огонь, пылающий в этой комнате[27], может уничтожить эту страшную улику, прежде чем вы выйдете из моей комнаты.
– Возможно ли!
– Я готов от чистого сердца; но я должен вам сказать, что считаю необходимым предложить вам условия. Слушайте же, что я буду говорить и не отрешайтесь от своего доброго характера. Королю известно, что против его службы затеялся заговор, ему необходимо сообщить имена: я могу их выбрать, и прошедшее должно было убедить вас, что виновными или невинными бывают те, кого я объявляю такими. Но ни вам, ни гг. Пюилорану, Колье и Рошфору нечего бояться, если вы войдете в союз со мной. Обвинены будут только Монсье и королева. Из этого уже должно быть очевидно, что ни кто не будет наказан; не потому только, что нежность питаемая его величеством к супруге и своему брату, обеспечивают его милосердие, но также и потому, что я употреблю все усилия внушить государю все, что подобное прощение заключает в себе политичного в эти смутные времена, когда партии готовы взволноваться. Этот заговор послужит средством – положить конец неправильному и неосторожному поведению Гастона. В то же время оно послужит лекарством от маленьких глухих замыслов Анны Австрийской, поддерживаемых посланником короля ее брата. Произойдет много шума, будет следствие, нарядится судная комиссия, приготовления к суду; потом все кончится выговором королеве и герцогу Анжуйскому, конечно даже без оскорбительно-строгих выражений, которые были бы мне нежелательны. Я ограничусь кратким и ясным выводом: необходимо уничтожить всякий документ, относящийся до действительного заговора, вследствие которого ваша голова и многих других подвергались бы серьезной опасности, и выставить напоказ такой заговор, который компрометируя, и то не слишком, только двух неприкосновенных особ, улетучился бы в напрасных выговорах канцлера, и следствием чего было бы прощение короля. При настоящем открытом заговоре я не могу вас спасти; если же заручусь вашей помощью для моего дела, – ваша жизнь не подвергнется ни малейшей опасности.
– Что же мне прикажете делать, монсеньер?
– Вещь самую простую, и последствия которой, как я уже вам сказывал, будут настоящей детской игрушкой… Обещайте мне подтвердить, что на совете в комнатах королевы было решено в присутствии Анны Австрийской, Гастона и вашем – объявить Людовика ХIII в состояли импотенции, разрушить его брак, заключить его самого в монастырь, а Монсье женить на королеве.
– Неужели я должен утверждать такую ложь?
– Ложь! это, слишком сильно сказано, господин Шалэ. У меня есть по атому поводу сведения…
– В таком случае, монсеньер, употребите их в дело, а меня оставьте.
– Взойти на эшафот… Делать нечего – придется предоставить вам это потому, что вы так хотите. По крайней мере, меня никто не обвинит, что я оставался равнодушен к вашему спасению. Оно было бы совершенно обеспечено, если бы вы захотели понять мои доводы. При мысли об участи, вас ожидающей, у меня навертываются слезы на глаза.
– Накликать бурю на королеву, мою государыню! на герцога Анжуйского, моего благодетеля!
– Как! неужели вы такой невеж да в делах мира сего и не видите; что, тронув один волос с головы сестры Филиппа IV, мы восстановим всю Европу против Франции, и что простой арест Монсье кинет нас в междоусобную войну.
– Это двойное последствие неизбежно.
– Поэтому вы не должны думать, возразил кардинал с улыбкой: – что я, Ришельё, не предвидел его. И так если вы согласны действовать совместно со мной, вы будете единственно способствовать юридической шутке, о которой я сейчас говорил. Соглашаетесь?
– Если вы дадите мне слово, спасти жизнь и свободу как мой, так и подписавших это письмо…
– Боже мой! любезный граф, – продолжал коварный министр, пустив в ход способность плакать когда угодно: – как мне тяжело видеть в вас подобное сомнение. Даю честное слово священника! Вы получите полное прощение и за вашу жизнь я ручаюсь своей собственной[28].
27
Дело происходило в конце весны, но не должно забывать, что сцена совершалась на западных берегах, где часто дуют холодные ветры, так что необходимо топить даже летом.