– Для вас у меня нет инструкций: сердце вам подскажет более, нежели все мои уроки.
Новая трагедия имела трагические последствия для бедного Монфлери: этот старик актер употреблял такие усилия, представляя Ореста, что умер от этого.
Маркиз Креки и Олонн жестоко раскритиковали произведение Расина; он счел обязанностью отвечать им эпиграммами, намекая первому на его удаление от женщин, а второму об оскорблениях, какие навлекает на него более, нежели легкое поведение его жены.
В момент первого торжества Расина я должна набросать здесь его портрет; действительно главные черты я нахожу у себя в памяти очень верными. Роста поэт умеренного; он сложен, как история рисует нам Антиноя. Физиономия его открытая, благородная, одушевленная; глаза сверкают невыносимым блеском. Каждый его взгляд поражает ваш ум или скорее сердце. Лоб нашего нового трагика кажется седалищем гения, рот отличается приятностью и свежестью. Есть в манерах Расина некоторое изящество, стесняя мое излишней робостью; но я никогда не слышала более приятного голоса и думаю, действительно, что «если бы этим голосом он защищал дело сатаны, он исходатайствовал бы ему место в раю»[56].
В то время как Расин бистро возвышается, Корнель желает, по-видимому, спускаясь поместить своего соперника на одинаковую высоту с собой. Этот уже не великий трагик, дал последний раз «Аттилу» на палэ-ройяльском театре. Напрасно Торилльер и девица Мольер, дочь комического поэта, превзошли себя в ролях Аттилы и Фульвии, – публика оставалась холодна. Шапелль говорил громко во время представления:
– Ах, папа Корнель, в этой трагедии чрезвычайно много натуры: во всех почти стихи в ней гунны или визиготы.
Король несколько месяцев тому назад учредил совершенно новую должность генерального наместника полиции. Этому лицу уже обязаны прекращением множества беспорядков; но необходимо признаться, что учреждение этого поста обязано прежде всего желанию Людовика ХIV знать, что делается в столице. До настоящего времени в этом отношении ему служили плохо, потому что никакого направления не было дано особому роду наблюдения, которое следует назвать шпионством, хотя цель его – частное удовлетворение короля. Все теперь исполняется отлично: у генерального наместника полиции Рейни везде есть глаза и уши, и король получает сведения о разговорах в общественных местах или частных домах, о семейных тайнах, о скрытых связях и монастырских скандалах. Большинство агентов доносит королю через посредство своего начальника; другие пишут прямо государю через верные руки, а иных, наконец, вводят в королевские комнаты таинственными путями для словесного доклада. Одним словом, город и двор сделались прозрачны для государя. С помощью этих сведений чиновники или придворные получают награды или подвергаются наказаниям, не подозревая, каким образом король мог знать то, что по большей части они сами уже позабыли.
Но, независимо от этого тайного наблюдения, Ла-Рейни и привел в порядок полицию; он велел повесить на парижских улицах фонари, каждый с большой свечкой, что предохраняет прохожих от довольно частых нападений повес[57].
Ла-Рейни мы обязаны также тем, что он обезоружил пажей и слуг, вредные проделки которых возобновлялись каждый вечер. Честные женщины могут безопасно выходить в сумерки, если только нашим молодым вельможам не приходит фантазия оскорблять их… потому, что для этих нет еще полиции. Положили также предел набегам молодых людей, которые, рыская в день свадеб, являлись силой раздевать новобрачную, несмотря на ревнивое сопротивление молодого супруга, что вело часто к кровавым столкновениям. Запрещено и также возвращаться потом нарушать скромное блаженство молодой четы, принося ей при свете факелов и при звуках музыки теплое вино, сильно приправленное пряностями.
Юридические злоупотребления, основанные на суеверии, на старинном легковерии, не могут существовать среди возрождающейся нации. Будем надеяться, что не явятся более в судах формальные процессы против свиней, собак, гусеницы, мышей, как это происходило доселе, после того, как духовенство серьезно произносило отлучение этим вредным животным. В прошлом году еще викарий в Пан-дю-Шато в Оверни отлучил виноградную гусеницу. Судья после этого постановил приговор, предписывая этим насекомым удалиться в указанную бесплодную пустыню. Странный этот факт подтверждается подлинными документами[58].
57
Так безразлично назывались гуляки и мошенники, овладевавшие городом с восьми часов вечера.
58
Чрезвычайный совет 1666 г. энергично восстал против подобных нелепостей, которые были запрещены; обычай, однако же, поддерживал их несколько времени, но им положила конец прекрасная комедия «Тяжущиеся».