И вот, все проходит, все гибнет. Конечно, эту гибельность Есенин носил в себе, в складе своей психики. Но он переносил ее на внешний мир: гибнут, и неизменно гибнут, по его представлению, люди, погибают животные. Кот, собака, лисица, корова, – все обречены на страшную и печальную смерть. И всех их Есенину жалко, и об этой жалости пишутся стихи. Странно только, что животных ему больше жаль, чем людей. Он сочувствует собаке и корове, но по отношению к близкой женщине не находит более нужных выражений, чем «паршивая сука», «чучело», «дрянь» и. т. п.[8]
К человеческому страданию Есенин относится почти пренебрежительно. В этом сказывается его болезненный уход от реальности. Ему не до жизни и, следовательно, ему не до людей. И вот он растрачивает свои душевные силы на сострадание тем, кому оно не нужно. («Не обижу ни козы, ни зайца» и т. п.).
Есенин беспросветно одинок, и это одиночество тащит его в омут.
Если в первый период творчества Есенину казалось, что по деревенским нивам ходит благостный апостол Андрей, то теперь эти нивы помрачены, тоской и страхом веет от них – словом – по ним бродит «чорная жуть» смерти. «Песнь о хлебе», тема которой – полевые работы, – написана в скорбном и безнадежном тоне. «Песнь о хлебе» под пером поэта безнадежности становится «Песней о чуме».
Таково это единственное есенинское стихотворение о крестьянском труде, об основе деревенской жизни.
Любопытное само по себе, оно знаменательно и для развития поэтических образов Есенина.
Труп, катафалки, склеп, погребальный чин, яд, отрава, – вот какие слова находит теперь поэт для бывших прежде «благостными» деревенских нив.
Вполне понятно, почему это произошло: до сих пор Есенин обыкновенного, настоящего поля как бы никогда и не видел. Это теперь отмечено даже снисходительными критиками Есенина:
– «И в молитвенном экстазе говорит Есенин:
Да, нездешних нив. Мистика и поповщина уводят от подлинной жизни. Черные крепы мистической тайны закрывают глаза, молитвенный шум заглушает шумы подлинной жизни, и надуманным, искусственным становится творчество писателя. Есенин не смог стать певцом деревни, осознать ее подлинные нужды, подлинные радости, истинные горести[10]. И – добавим – вместо подлинных радостей деревни Есенин усмотрел призрачные радости в духе «апостола Андрея» и вместо подлинных горестей – вымышленные горести несчастных колосиков. И совершенно прав тот же В. Киршон, когда несколько далее он говорит о есенинских описаниях деревни: «картина в целом неверна, фальшива, вредна»:
Однако, несмотря на это совершенно категорическое утверждение, В. Киршон черев две страницы приходит к совершенно противоположному выводу, усмотрев «громадное положительное значение» творчества Есенина:
– «Глубокой задушевностью, искренностью, простотой и нежностью напитаны песни Есенина… Он находит удивительно мягкие и теплые слова для белесой коровы Буренки. Для собаки, у которой утопили щенят… И даже колосья, которые режут[11] „как под горда (?) лебедей“, вызывают в нем сочувствие».
9
В издании «Круг» напечатано так. В 1-м томе над. Гиза другая пунктуация:
(Строфа все же остается путаной: «зубами в рот суют?»).
11
От чрезмерного восхищения В. Киршон впадает даже в некоторую невнятность: кто кого режет? (А. К.).