— Хорошо, теперь послушай, — прервал его Мак. Вот письмо, здесь наши принципы изложены. В машинку пять листов заложено. А нам нужно двадцать экземпляров. Не хочешь заняться, пока я ужин сварганю?
— О чем речь! — согласился Джим.
— Бей посильнее, копирка старая, истертая. — Мак пошел на кухню и оттуда позвал. — Дик, давай-ка лук почисть, если, конечно, выдержишь.
Дик поднялся, аккуратно закатал рукава по локоть и пошел за Маком.
Едва Джим начал медленно и натужно печатать, как Джой слез с койки и подошел.
— Кто производит товары? — требовательно спросил он.
— Как кто? Рабочие! — ответил Джим.
Лицо у Джоя сделалось по-лисьи хитрым, многозначительным и заговорщицким.
— А кому достается прибыль?
— Тем, кто вложил в производство деньги.
Джой взорвался:
— Но ведь они ничего не производят! Какое право они имеют на прибыль?!
Из кухни выглянул Мак, подошел, держа в руках половник.
— Послушай-ка, Джой, — сказал он. — Наших ребят агитировать не надо. Господи, сколько ж времени мы тратим, друг друга в свою же веру обращая. Иди, Джой, ложись. Тебе отдохнуть не мешает. Джим сейчас занят. А вот закончит он, и я дам тебе надписать несколько конвертов.
— Правда, Мак? Ведь я им все сказал, верно, Мак? Они били, а я на своем стоял!
Мак осторожно взял его под руку, подвел к койке.
— Вот журнал свежий. Посмотри пока картинки, а я поесть приготовлю.
Джим что есть мочи застучал на машинке. Напечатав текст четыре раза, он выложил двадцать экземпляров и, повернувшись к кухне, крикнул:
— Напечатал! Все готово, Мак.
Мак вошел, проверил несколько писем.
— Печатаешь ты здорово! Почти без помарок. Вот конверты — разложи письма. Поедим — напишем адреса.
Мак наполнил тарелки тушенкой и морковью с картошкой, присыпал кружочками лука. Все расселись по койкам и принялись есть. В комнате было сумрачно, Мак включил сильную лампочку без абажура, свисавшую с потолка посередине комнаты.
Когда все поели, Мак сходил на кухню и принес тарелку с кексами.
— Это тоже плоды работы Дика. Я же говорил, что он и женщин использует в политических целях. Этакая графиня Дюбарри[2] в мужском обличье. И не при дворе Людовика XV, а в нашей партии.
— Пошел к черту! — смутился Дик.
Мак взял с койки Джима запечатанные конверты.
— Всего двадцать штук. Каждый надписывает пять. Он отодвинул тарелки в сторону, вытащил из ящика стола ручку и пузырек чернил. Достал из кармана список адресов, аккуратно подписал пять конвертов. Теперь, Джим, твоя очередь. Тебе вот этот пяток.
— А зачем это нужно?
— Может, не очень уж это и важно, но так труднее догадаться, кто писал. Наши письма частенько вскрывают. Вот я и решил легавым жизнь чуток усложнить — адреса разными почерками написать и по разным почтовым ящикам рассовать. Береженого и бог бережет.
Пока Джой и Дик надписывали конверты, Джим убрал со стола, отнес тарелки на кухню, сложил в раковину.
Когда он вернулся в комнату, Мак наклеивал марки.
— Дик, ты с Джоем сегодня моешь посуду. Вчера мне одному пришлось. А я пойду письма отправлять. Хочешь, пойдем со мной, Джим.
— Хорошо, — согласился тот. — У меня остался доллар. Куплю кофе, вернемся — сварим.
Мак протянул руку.
— Кофе у нас есть. А доллар нам пригодится на марки.
Джим отдал ему деньги.
— Ну, все. Я — без гроша. — И последовал за Маком. Они шли по вечерней улице, высматривая почтовые ящики.
— А что, Джой и впрямь не в своем уме? — спросил Джим.
— Еще мягко сказано! Последний раз ему как никогда досталось. Завел он разговор с людьми в парикмахерской, а хозяин взял и позвонил в полицию. Ну, те скоры на расправу. Да Джоя голыми руками не возьмешь. Так они ему дубинкой по зубам заехали, челюсть сломали. Иначе не могли утихомирить. Забрали, посадили. Не знаю, как уж он умудрился со сломанной челюстью говорить, только, видать, он и доктора тюремного начал обрабатывать. Доктор наотрез отказался лечить «красную нечисть», и пролежал Джой без ухода и лечения трое суток. И с того дня у него еще больше завихрений. Упрячут его, думается мне, скоро в психушник. Немудрено: столько по голове колотили.
— Жаль беднягу, — проронил Джим.
Из пачки писем Мак выбрал надписанные разным почерком.
— Эх, если б Джой мог язык попридержать. Возьми Дика, к примеру. К нему не придерешься. А уж он-то боец не хуже Джоя, да только когда смысл в этом видит. Схватят его, к примеру, легавые, так он с ними по-вежливому, обходительно этак, и — глядишь, они уж чуть не лучшие друзья. А у Джоя ума, что у бульдога.
У скверика на площади Линкольна они разыскали четвертый почтовый ящик, опустили последние письма и медленно пошли по брусчатой аллее. Клены уже начали сбрасывать листву. Скамейки были большей частью пустые. Зажглись фонари на высоких столбах, и на земле обрисовались силуэты деревьев. Почти в центре скверика стояла статуя бородатого мужчины во фраке.
— Вот на этот-то пьедестал меня и угораздило взобраться, — показал Джим, — оттуда, думаю, лучше видно, что за толпа собралась. А легавый сзади подкрался и как муху меня шлепнул. Представляю, как Джою несладко бывает. Я только через неделю очухался, а то все мысли в голове кубарем катятся. Под самый мозжечок, стервец, меня саданул.
Мак свернул к скамейке и сел.
— Знаю. Читал в докладе Гарри. И только поэтому ты и хочешь вступить в партию?
— Не только. Со мной в тюряге сидели еще пятеро их тогда же замели — мексиканец, негр, еврей и двое таких же, как и я, беспородных американцев. Конечно, они мне кое-что рассказали. Но и это не главное. Я из книг больше, чем они, знаю. — Он подобрал кленовый лист и стал неторопливо ощипывать, оставляя лишь похожие на растопыренные пальцы прожилки на черешке. — Понимаешь, дома мы все время проводим в борьбе, чаще всего — с голодом. Мой старик боролся с предпринимателями, я боролся со школой. Но неизменно мы терпели поражение. И со временем, думается мне, у нас уже укоренилось чувство обреченности. Старик мой словно драчливый кот, загнанный собаками в угол. Ясно, что рано или поздно собаки его загрызут. Но он все равно дрался. Разве это не безнадежная борьба? В такой-то безнадеге и рос.
— Дело ясное, — вздохнул Мак. — Миллионы людей живут так же.
Джим покрутил ощипанным листом, зажав черешок большим и указательным пальцем.
— Дело не только в этом, — продолжал Джим, в нашем доме постоянно жила злоба. Как дым — не про дохнешь; злились мы и на хозяев, и на полицейских, и на бакалейщика, что в кредит больше не давал. Аж наизнанку выворачивало от злобы, а поделать нечего.
— Ты суть говори, а то мне пока непонятно, — пере бил его Мак. Ты сам-то суть видишь?
Джим вскочил на ноги, повернулся к Маку, постукивая остатком листа о ладонь.
— К ней и веду: у нас в камере собрались пять человек, и выросли мы все примерно в одинаковых условиях, а кому еще и хуже пришлось. И в них во всех тоже кипела злоба, но злоба иная. Не на хозяина или бакалейщика, а на строй, породивший хозяев, — вот в чем разница. Совсем иная злоба. А еще, Мак, отличались они тем, что не было в них обреченности. Они спокойно делали свое дело, сознавая в глубине души, что рано или поздно они победят, найдут выход из тупика, которым для них наш строй обернулся. И знаешь, была в этих людях даже какая-то умиротворенность.
— Ты меня, что ли, уже агитировать начал? — усмехнулся Мак.
— Нет, я просто объясняю. Во мне никакой такой умиротворенности и надежды не было, а так хотелось узнать, почувствовать, что это. О движении левых я был начитан куда больше, чем те люди. Но читать одно, а участвовать самому — другое, они работали, они познали покой и надежду — то, чего мне так хотелось.
Мак сердито бросил:
— Ну, напечатал ты сегодня несколько писем, и что, легче на душе?