— Эй, — говорит Пако. — Хватит, старуха. Мои дела.
Смеется и выходит, и мне жаль, что он вышел. В воздухе остается его смех.
— Скоро тринадцать, — говорит Мария-Тереза. — Трудный возраст.
— А ты? — смеюсь я. — А ты сама?
— А ты? — отвечает она мне. — Тебе же самому только восемнадцать.
Я задумываюсь. Как нам всем мало лет, как мы молоды, почему-то я давно не думал об этом. Само собой получается, что здесь, на войне, все одинаковы, возраст не имеет значения, о человеке судят по его действиям, даже не по уму, не по образованию, а именно по способности к действию. Я говорю об этом Марии-Терезе.
— Это естественно, — отвечает она. — И не только на воине. Действие — это мужчина. Uno es hombre о no[8]. И все тут. Пако — мужчина, я знаю, и мама тоже знает. Все, кто знает Пако, считают так. Ты не думай, что он маленький. Он уже во многом взрослый. Я его люблю, и он меня тоже. Мы очень близки. Андрес, ты будешь любить его?
— Я уже люблю его, — говорю я и говорю правду. — Люблю еще больше, потому что ты сказала мне об этом. Твой брат — мой брат. Знаешь, а у меня есть сестра, которой я почти не знаю. Ганя. Сейчас ей девять лет. Если я вернусь, наверно, не узнаю ее. Если...
Мария-Тереза закрывает мне рот рукой, я захлебываюсь этим словом и понимаю почему....
Это война. Завтра еще может быть, а может и не быть, а сегодня и вчера есть. Я встретил свое счастье на войне.
— Ты знаешь, Мария-Тереза, завтра я иду снова.
Это было через два месяца после нашей первой встречи. Все уже знали, что Мария-Тереза — моя невеста. Капитан Сергио, наш командир, часто отпускал меня, Мария-Тереза тоже приходила к нам, иногда с Пако. Пако провожал сестру, потом оставлял со мной и, подмигивая, уходил. Домой ее провожал я.
Наверное, потому, что я часто исчезал и появлялся неожиданно, все потекло именно так, а может, потому, что любовь не могла удержаться в нас больше, потому что она была беспредельной, как небо, может, потому что сдерживаемая страсть разгоралась во мне с особой силой — я много раз не мог уснуть, возвращаясь после встреч с Марией-Терезой. Не мог уснуть, представляя все, что могло случиться между нами. А когда мы оставались вдвоем, не смел прикоснуться к ней, боясь обидеть, пугаясь своей заурядности в ее глазах, ведь все у нас было не как у других. А может, потому что Мадрид все время бомбили и под бомбами приходилось искать укрытие, безопасное место, и это сводило нас все теснее, ближе... А может, это Пако, который сказал мне: она так тебя любит, Мария-Тереза, что это даже слишком, на все для тебя готова, разве ты не видишь? Я завидую тебе, такая девушка, как моя сестра! Будь осторожней, чтобы любовь вас не сожгла...
Он всегда посмеивался, маленький Пако, шутки в Испании часто солоноваты, здесь привыкли так. Я тоже привык. На фронте все привыкаешь видеть иначе. Но он, малыш, что-то имел в виду, он хотел что-то сказать, на что-то намекнуть. Она для тебя на все готова, будь только повнимательнее. Что это он меня учит? Такой у него всегда победительный и словно бы заговорщический тон. Наверное, она ему все рассказывает, советуется с ним. Но он же еще мал. Что она ему сказала?
Я спросил ее, что она говорила брату о нас. Она удивленно вскинула брови: а что я должна была говорить? Намекает, как всякий мужчина, ты знаешь, здесь все так, ну а он мой брат, заботится обо мне.
Я снова почувствовал себя не в своей тарелке — зачем и о чем спрашиваю, при чем здесь Пако и вообще эти разговоры?
Вечерело. Послышался гул самолетов, опять они летели бомбить Мадрид. Пойдем, сказал я. Она покорно пошла за мной, испуганно глядя на небо, еще не падали бомбы, но вот-вот должно было начаться. Мы оказались на хлебном поле, и я пошел в густоту пшеницы, между участками, стараясь не повредить колосья, уходил все дальше и дальше вглубь. Город уже бомбили, а мы шли все дальше и дальше.
— Здесь, — сказал я. — Здесь.
Почему именно здесь, я не знал, и куда шел, тоже не знал. Но что-то должно было произойти сейчас, именно сейчас, то ли потому, что похолодало и осень напоминала о себе вечерней прохладой, то ли потому, что бомбили Мадрид, а мы были в городе и в то же время за городом, то ли потому, что уже не было сил оттягивать дальше, да и этой ночью я снова шел в тыл врага.
Я сбросил кожаную куртку, которой так гордился, куртку, принесенную из очередного похода в тыл. Куртка была совсем новая и очень мне шла. Я всегда ходил в ней к Марии-Терезе, даже в жару. Сейчас стало уже немного прохладнее, бомбардировка стихла, налет был короткий.
Мы стояли, она молча прижалась ко мне, было заметно, она волнуется и боится, как и я. Я поцеловал ее, как в первый раз, осторожно и несмело, а потом уже не мог оторваться от ее губ, от запаха ее волос, ее кожи. Руки искали ее тело. Ее руки — мое...