Идти на урок после того, что произошло, смертельно не хотелось, но как раз сегодня действительный статский советник должен был вручить Григорию хрустящую ассигнацию — плата за сизифов труд[2] прошлого месяца. И скрепя сердце Григорий решил пойти.
Уже вечерело, когда он позвонил у массивных, отделанных бронзой дверей. Прекрасно вышколенный лакей, не умеющий, однако, или не желающий скрывать свое презрение к нищему студенту, молча принял у него шинель, небрежно повесил ее и только после этого соизволил произнести первые и последние слова:
— Барышня ждут в своей комнате.
Григорий прошел через просторную, увешанную натюрмортами столовую, где горничная сервировала к обеду стол. Створки двери перед ним стремительно распахнулись, и на пороге появилась одетая в голубое бархатное платье его ученица. Глядя на Григория сияющими глазами, она протянула ему изогнутую в кисти, словно для поцелуя, надушенную и напудренную руку:
— Вы опоздали на пять минут, мосье Жорж. Я уж боялась, не случилось ли с вами что-нибудь!
— Что со мной может случиться? — недовольно буркнул Григорий, с тоской вспомнив Быстрянского. — Жив и здоров.
— Ах, Жорж! В это ужасное время все может случиться. Папа за завтраком рассказывал: опять злоумышленников поймали. Человек двадцать. Это, наверно, тоже из тех, которые бросают бомбы? Это же ужасно, Жорж! Ужасно!
— Мне об этом ничего не известно. Давайте заниматься.
— Ах, Жорж, такие страшные новости! Они мешают мне. У меня мигрень. Я весь день не могла заниматься.
Григорий посмотрел на свою ученицу с ненавистью — ему очень хотелось сказать ей, что она дура, что она тупа как пробка.
— Садитесь к столу, — приказал он. — Я не могу даром получать у вашего папá деньги. И если вы не станете заниматься, я вынужден буду отказаться от уроков.
— Ах, нет, нет, как можно! Вы пришли, и мне сразу стало легче.
Сначала они занимались латынью. Но Григорий не слышал ни ответов своей бездарной ученицы, ни своих слов — из столовой доносились голоса, среди которых один казался ему очень знакомым. Он готов был поручиться, что это голос Дебольского. Тот, чуточку грассируя и выговаривая слова с французской мягкостью, рассказывал об арестах вчерашней ночи:
— И вот, государь вы мой, мерзавцы схвачены. У одного из них, некоего Быстрянского, студента университета, найдены возмутительнейшие листовки.
— Вы меня не слушаете, Жорж? — с укором спросила ученица. — А я ведь так стараюсь! Вы проверьте: я выучила глаголы…
А в соседней комнате гремел хорошо поставленный баритон Дебольского:
— И тысячу раз прав Петр Аркадьевич Столыпин: вешать! Вешать! Вешать! Только угроза виселицей поможет держать в узде эту социал-демократическую шваль!
Домой Григорий в этот день вернулся за полночь. Подходя к Усачеву переулку со стороны Фонтанки, подозрительно всматривался в редкие фигуры встречных, в тени, лежавшие в глубине подъездов и ворот: за квартирой могла быть установлена слежка. Но все обошлось благополучно.
Тихон Никитич еще не спал; шаркая подшитыми валенками, обеспокоенно ходил из угла в угол. На столе пофыркивал паром чайник. Сонный Кутик приветливо стучал хвостом по полу.
— Я уж думал, и тебя замели, — буркнул Никитич Григорию, отперев дверь и снова накладывая крючок. — Опять аресты по всему Питеру. Тут записка тебе. В баню принесли.
В наспех написанной карандашом записке завуалированно сообщалось, что взамен арестованного Петербургского комитета создан новый и Григорий кооптирован в его члены. Завтра днем следует явиться по указанному адресу. Подписи под запиской не было, только инициалы: «С. Б.», и Григорий долго пытался угадать, кто ему написал. Прочитав записку еще раз, запомнив адрес, сжег ее над пепельницей, в которой дымилась негаснущая трубка Никитича.
И только уже за чаем вспомнил Сергея Багдатьева, коренастого черноусого человека с болезненно худым лицом, — они встречались несколько раз на воскресных лекциях на Васильевском острове. Вероятнее всего, писал именно он.
2
С и з и ф о в т р у д — бесцельная, бесплодная работа. С и з и ф — персонаж из древнегреческой мифологии. Он обманул богов, за что был ими наказан: должен был вкатывать на высокую гору камень, который, достигнув вершины, скатывался.