Луна и звезды увеличивали одиночество горстки крестьян в море холодной неизъяснимой красоты. И только теплый голос того, кто пахал рядом и читал стихи, соединял людей живой нитью. Перекликаться стихами при ночной пахоте — древний обычай Востока. Тогда не так страшно быть один на один со Вселенной, в которой человек — пылинка.
— задорно орал Али, запрокинув голову и медленно ступая по пашне, —
И отвечает ему из тьмы мягкий стариковский голос:
А в это время дорогой, идущей мимо поля Али, возвращался из Махи Хассы в Бухару эмир, окруженный свитой, — от нежной истомы любви к политике, — сладостно покачивал головой в такт стихам, прикрыв от удовольствия глава. По цокот копыт напоминал ему стук телеграфных аппаратов Миллера, недавно установленных во дворце, и то, что в Бухаре его ждали военные советы и тайные политические дела, Эмир перевел коня с гулкой дороги на мягкую обочину и весь превратился в слух. Этот маленький островок поэзии — такой неожиданный подарок судьбы! Эмир устал. Очень устал. Никто в мире не знает, как эмир Алим-хан устал! Голова шла кругом. Два года назад, в марте 1918-го, народ поднял восстание, позвал на помощь большевиков, и Председатель Совета Народных Комиссаров Туркестана Колесов встал с войсками у Бухары. Эмир тотчас вывесил белый флаг. Пока велись переговоры об условиях сдачи города, люди эмира с помощью англичан разобрала железную дорогу, отрезав таким образом путь к отступлению восставшим, стоящим в Кагане. Почти все погибли, Колесов с небольшим отрядом пробился к станции Кизил-тепе.
В Бухаре начались массовые аресты. Фартуки палачей заставили надеть и уголовников, приведенных из тюрем. Пока кровь вытекала из проколотых шей в глубокие шестиметровые рвы, на краю которых укладывали плотными рядами бунтовщиков, палачи усаживались перекурить. Но вскоре рвы заполнились кровью, и обреченных начали вешать. Из-за нехватки веревок очередь за смертью продвигалась быстрее необходимого, несчастных пришлось полуживыми закапывать в сточные ямы у ворот Углон. Над Бухарой встал удушающий тлетворный запах смерти.
«Слава аллаху, с этими покончено», — решительно отмел мысли о восставших эмир и стал думать о более тяжелом: вот уже три года, как он окружен Советской властью. «В красной России — гражданская война. У Антанты есть еще два удара в грудь Советам: Польша и Врангель. Не до Бухары большевикам. Да и не овладеть им ею никогда, — думает эмир, — потому что между мной и моим народом — Коран, который сильнее пушек. Да и кровь восставших не зря же была пролита! Она вся обернулась страхом. А страх — лучший пастух народа».
Эмир вздрогнул. Словно четыре выстрела пронзили ему грудь эти четыре строчки Ибн Сины. А с других полей, из тьмы, одновременно ударили три голоса, прокричавшие:
Эмир сверкнул в ночи обнаженным клинком — так резко повернулся в золотых одеждах, встав к свите разгневанным лицом. Не он ли два года назад запретил даже имя Ибн Сины произносить, а уж тем более читать во всеуслышание его безбожные стихи! Никто не должен стоять между эмиром и народом. Тем более — еретик!
раздалось в ночи сразу множество голосов, —
И смех. Вся земля, вся ночь смеются. Эмиру кажется, что это его имя, как имя одного из двух ослов, подкидывают сквозь смех старики под самые звезды. Сарбазы, умеющие читать мысли эмира, уже мчались в поля, зловеще сверкая вынимаемыми из ножен саблями и мечами. Они встряхнули ночь, погруженную в оцепенение поэзии и красоты, немой жестокостью: быстро, бесшумно перерубили пахарей. Не успел Али обернуться на сдавленный крик, веревка со свистом обвила ему шею и туго затянулась петлей.