Танцовщица, очень красивая, но небольшого роста, приобрела неприятную привычку, или симптом: держать спину слишком прямо и неподвижно, что невозможно в танце, да и выглядит довольно неуклюже.
Анализ показал, что данное истерическое проявление является отголоском зависти к пенису, спровоцированной в ее детстве наряду с хорошо сублимированным эксгибиционизмом. Пациентка являлась единственной дочерью американца во втором поколении, успешного бизнесмена немецкого происхождения, склонного к определенному эксгибиционистскому индивидуализму и в том числе гордившегося своим мощным телосложением. Он настаивал на том, чтобы его белокурые сыновья прямо держали спину (возможно, сам он уже не осознавал себя пруссаком), но не требовал этого от своей смуглой дочери; на самом деле, он не видел в женском теле ничего достойного демонстрации. Это стало одним из побудительных мотивов, заставивших пациентку с одержимостью демонстрировать в танце свою «улучшенную» осанку, которая напоминала карикатуру на прусских предков, никогда ею не виденных.
Исторические корни таких симптомов яснее обнаруживаются при анализе сопротивления, оказываемого при защите симптома самим пациентом.
Пациентка, которая в своих сознательных размышлениях и позитивных переносах проводила параллель между нордическим физическим типом и ростом отца и исследователя, к большому своему неудовольствию обнаруживала, что хотела бы видеть исследователя сутулым грязным маленьким евреем. Этот образ низкорожденного и слабого мужчины позволял ей попытаться лишить его права узнавать секрет ее симптома, то есть избежать опасности для ее уязвимой эго-идентичности, исходящей из ассоциаций пережитого ею сексуального конфликта между непокорными историческими прототипами, идеала (германский, высокий, фаллический) и зла (еврейский, карликовый, кастрированный, женский). Эго-идентичность пациентки стремилась включить эту опасную альтернативу в ее роль современной танцовщицы: изобретательный ход, который в своем оборонительном аспекте являлся эксгибиционистским протестом против социальной и сексуальной подчиненности женщин. В ее случае симптом выдавал тот факт, что эксгибиционизм отца, его предрассудки, укоренившиеся в результате чувственных проявлений эдипова комплекса, сохранили опасную степень влияния на ее подсознание.
В нашей культуре подсознательная идентификация зла (того самого, которое «я» больше всего боится воспроизвести) состоит из образов подвергшегося насилию (кастрированного) тела, этнической аутгруппы и эксплуатируемого меньшинства. При всем многообразии синдромов эта ассоциация является превалирующей и у мужчин, и у женщин, среди меньшинств и у большинства, во всех классах той или иной национальной или культурной группы. Это объясняется тем, что в процессе синтеза эго стремится освоить наиболее убедительные прообразы идеала и зла, а с ними и весь существующий набор образов высокого и низкого, плохого и хорошего, мужского и женского, свободного и рабского, мощного и бессильного, прекрасного и уродливого, быстрого и медленного как простые альтернативы и как единственную стратегию, применимую ко всему ошеломляющему разнообразию столкновений с действительностью. Поэтому латентный образ наиболее гомогенного прошлого оказывает свое реакционное влияние в той или иной специфической форме сопротивления; чтобы понять историческую основу той альтернативы, которую ищет эго пациента, необходимо исследовать это явление.
Подсознательные ассоциации этнических альтернатив с моральными и сексуальными являются неотъемлемой частью любого коллективного объединения. Изучая их, психоанализ совершенствует свои терапевтические методы индивидуального лечения и в то же время вносит свой вклад в понимание сопутствующих подсознательных предрассудков[8].
Терапевтическая практика, так же как и попытки социального реформирования, лишь подтверждает горькую истину: в любой системе, основанной на подавлении, исключении и эксплуатации, подавленные, исключенные и эксплуатируемые подсознательно верят в тот образ зла, который они призваны воплощать по убеждению доминирующей группы[9].
Однажды ко мне на консультацию пришел владелец ранчо, сильный умный человек, известный специалист в области сельского хозяйства Запада. Никто, кроме его жены, не знал, что он иудей по рождению и что вырос он в еврейских кварталах большого города. Его жизнь, внешне успешная, была для него клубком маний и фобий, которые, как показал анализ, заставляли его воспроизводить и привносить в свободную жизнь в западных равнинах схему жизни, окружавшую его в детстве и ранней юности. Его друзья и враги, старшие и младшие родственники, все, не зная того, играли роль немецких мальчишек или ирландских хулиганов, которые изводили маленького еврейского мальчика на его пути в школу, куда он пробирался с отдаленной и уютной еврейской улочки через враждебные трущобы, выдерживая стычки с местными хулиганами и обретая недолгое отдохновение в демократическом раю школьного класса. Анализ ситуации пациента показал, что, к сожалению, штрейхеровский образ еврейской идентичности как зла, разделяемый многими, жив и для евреев, которые – парадоксальным образом – пытаются жить с ним и там, где, ввиду того, кем они являются сейчас, их прошлое в определенном смысле не имеет никакого значения.
8
Работая с пациентами, со всеми их прототипами зла и идеала, мы непосредственно сталкиваемся с клиническими фактами, на которых Юнг строил свою теорию наследуемых прототипов («архетипов»). Что касается самой этой теории, заметим, что лишь первые концептуальные дискуссии в сфере психоанализа пролили свет на проблему идентичности. Юнг, как представляется, мог говорить о чувстве идентичности, опираясь лишь на сопоставление теорий мистического пространства-времени своих предшественников и того, что он мог уловить в наследии Фрейда. Его научный мятеж привел, таким образом, к идеологической регрессии и (отчасти отрицаемой) политической реакции. Этот феномен – как и другие подобные до и после – вызвал коллективную реакцию в психоаналитическом движении: словно из страха перед угрозой коллективной идентичности, базирующейся на общих научных достижениях, психоаналитическое сообщество предпочло игнорировать не только интерпретации Юнга, но и сами факты, о которых он говорил.
Некоторые феномены, лежащие в основе этих концепций, такие как «анима» и «анимус» (которые я выделил в непосредственном портрете моей пациентки), играют доминирующую роль в развитии эго. Синтетическая функция эго непрерывно работает над включением фрагментов и осколков всех младенческих идентификаций в постепенно уменьшающееся количество образов и персонифицированный гештальт. Таким образом, используются не только существующие исторические прототипы; также задействованы индивидуальные способы компрессии и визуализации, которые характеризуют продукты коллективного воображения. В «персоне» Юнга мы видим слабое эго, подчиняемое непреодолимой силой социального прототипа. Формируется фальшивая эго-идентичность, скорее подавляющая, нежели синтезирующая тот опыт и функции, которые угрожают «публичной» части. Доминантный прототип маскулинности, например, заставляет человека изгнать из своей эго-идентичности все, что характеризует образ зла, – противоположный пол, кастрата. Это не дает развиться его рецептивным, материнским качествам, заставляет маскировать их и чувствовать вину, а из того, что остается, строить оболочку мужественности.
9
Согласно сообщению Гордона Макгрегора, метисы племени сиу из резервации Пайн-Ридж, желая оскорбить чистокровных единоплеменников, называют их «ниггерами», а те их в ответ – «белыми ублюдками».