Молодой человек залпом осушил стаканчик коньяка.
— Excusez-moi, monsieur, mais je pense que vous êtes mal informé. Excusez-moi, j'ai oublié le mot, vous voyez que mon français est très misérable.[22]
— Ah, non! — возражает мэтр, — vous parlez parfaité ment.[23]
— Non, non! — протестует скромный славянин, — vous êtez, monsieur, très mignon pour moi, mais je sais que je ne parle pas, je balbute. Ага, вспомнил! Nous, les artistes, en Pologne, nous sommes comme les rossignols.[24]
— Les rossignols?[25] — слегка оторопел мэтр.
— C'est clair, monsieur, — говорит юноша, обнажая в улыбке ослепительно белые зубы, — nous pouvons chanter même pendant la nuit. Mais pourquoi nous parlons de la Pologne? Ma généreuse patrie est loin, pendant que vous êtes tout près de moi et je suis tellement heureux de vous connaître, c'est comme un rêve trop beau. Vous savez certainement, monsieur, que vous avez visage et posture de Goethe?[26]
Поразительно! с волнением думает знаменитый критик, сколько же в этом мальчике наивной непосредственности, сколько сюрпризов таит в себе загадочный Восток!
— Vous aimez Goethe?[27] — интимным тоном спрашивает он.
Представитель загадочного Востока просиял, глаза у него заблестели, отчего весь облик сделался еще более юным и славянским.
— Oh, oui, monsieur, très. J'adore Goethe, tous les oeuvres de Goethe, et spécialement son chef d'oeuvre, «Faust». Quand je ne peux pas dormir, je dors tres mal, vous comprenez, c'est à cause de ma nervosité, alors quand je ne peux pas dormir, je lis toutes les nuits «Faust», Pautre fois «The Divine Comedie» de formidable Dante, aussi une Bible et «Iliade», cet extraordinaire poème chantée par un vieux et aveugle troubadour grec toutes ces livres sont toujours autour de mon lit, même en voyage.[28]
Фантастический мальчик! думает Лоранс, кто из молодых французов подвигся бы на такую отвагу чувств? Но, прежде чем он успел подбавить тепла к этому умозаключению, чувствительный юноша пододвинулся поближе, обхватил пальцами его запястье и, слегка наклонившись, заговорил лихорадочным шепотом:
— Ecoutez, monsieur, Шуми левкой и резеда, С моей душой стряслась беда, С душой моей стряслась беда, Шуми левкой и резеда… c'est beau, n'est-ce pas? Cest plus que beau, c'est humaine. С моей душой стряслась беда! Vous comprenez? Un grand poète russe parle de moi, oui, de moi. C'est tragique et terrible, mais c'est la verité. Oh, monsieur, je ne veux pas plus jouer devant vous une comédie. Отбросим маску шута, une masque d'arlequin долой! comprenez-vous? Pas de mystères devant vous! Une grande malheur, monsieur, avec mon âme qui est très jeune, mais aussi vieille comme les pathétiques espoirs de ma patrie. Дно! проклятие, как «дно» по-французски? Une abîme devant mes pieds, tragique déchirement, pas de paradis, seulement enfer, solitude, terrible douleur d'existence. Oh, monsieur! — мэтр ощутил славянское дыхание на шее — je vous demande pardon, mais c'est plus fort que moi, plus fort que toutes les amours du monde, c'est une rêve de toute ma vie depuis mon enfance innocente, unique solution, purification suprême! C'est Goethe, pas le Goethe tout ensemble avec les pieds et les mains, mais seulement l'orille de Goethe, son oreilie plein de divinité, devant cette oreille je tombe sur les genoux et je voudrai baiser cette oreille pour sentir sa beauté divine entre mes pauvres dents…[29]
Несмотря на стыдную боль, знаменитый критик не вскрикнул, только побледнел, нутро у него леденеет, ноги подкашиваются, нет! это дикость, безумие и чересчур уж в восточном духе, только в кошмарном сне такое может случиться, и ко всему еще молодой человек, уже успевший выпрямиться, очень складный, очень юный и славянский, смотрит на него просто-таки с благоговейным почтением.
— Merci, monsieur,[30] — шепчет он мягко, ласково и застенчиво.
Колючие мурашки пробежали по спине мэтра, однако, привыкнув за много лет сохранять верность своему телесному прототипу, он умудряется овладеть собой настолько, чтобы поставить на буфет недопитый бокал шампанского, — только рука его едва заметно дрожит, — и не совсем уверенным голосом произносит:
— Excusez-moi.[31]
После чего, не без труда прокладывая себе путь в толпе и машинально отвечая на поклоны и приветствия, наконец добирается до лестницы, тоже, впрочем, заполненной народом, спускается по опасным, точно на дьявольской лестнице, спиральным ступенькам, спускается на ватных ногах, с левым ухом, пылающим как электрическая лампочка, с сонмом злобных мурашек под взмокшей на спине сорочкой, и уже внизу круговорот спускающихся и тех, что только начинают штурмовать лестницу, швыряет его прямо на могучий живот дюжего мужчины.
— Привет, Лоранс! — обрадовался Шарль Дидье, известный хореограф, некогда прославленный танцовщик, благодаря своим теперешним габаритам невосприимчивый к натиску толпы. — Рад тебя видеть, у меня к тебе как раз важное дело. Сможешь завтра со мной пообедать?
Лоранс безотчетно прикасается к уху, которое горит и, кажется, слегка вспухло.
— Прости, — говорит он, теряя над собой контроль, — ты помнишь «Бесов»?
— Что, что?
— «Бесы» Достоевского. Как звали то чудовище, знаешь, о ком я говорю?
— Ох, мой дорогой, — отвечает хореограф не без кокетства, — литература никогда не была самой сильной моей стороной. Но если тебе очень нужно, погоди, о, Аллар нам наверняка скажет. Поль, — обращается он к академику, как раз направляющемуся к лестнице, — как звали героя «Бесов» Достоевского?
Аллар неодобрительно глядит на экс-танцовщика, которого помнит юным и стройным.
— Если тебя устроит, — говорит он с нижней ступеньки, — это может быть Ставрогин.
— Вот, вот! — тоненьким дискантом выкрикивает Лоранс, — ну конечно Ставрогин. Как это могло вылететь у меня из головы! Спасибо тебе, Дидье.
И намеревается отойти, но тот преграждает ему путь своим животом.
— Постой, мы еще не договорились. В час у Липпа, тебя устраивает?
Пьер Лоранс задумался очень по-гетевски, хотя еще не совсем пришел в себя.
— Завтра? А что у нас завтра? Четверг?
— Пятница. Час дня подходит?
— Разумеется, я всегда обедаю в час. Боюсь только, по правде сказать, не подхватил ли я грипп. Я тебе завтра утром позвоню.
— Постарайся не расхвораться, — кричит ему вдогонку Дидье, — грипп в этом году дает поганые осложнения.
А может, это было признание? думает Лоранс, тайный знак, что-то обозначающий там, на Востоке, в несчастной порабощенной Польше, замаскированный своей кажущейся дикостью призыв?
К сожалению, он не может дальше идти по этому заманчивому следу, так как вынужден остановиться возле старой княгини д'Юзерш.
— Именно вас, дорогой друг, я мечтала встретить в этой ужасной сутолоке. Вы знаете этого молодого человека? Догадываюсь, что не знаете, и ничуть не удивлена. Возможно, мои вкусы не поспевают за современностью, не возражайте, я этого не стыжусь и ни в малейшей степени не чувствую себя обездоленной. Наоборот, некоторое отставание, соответствующее, впрочем, моей биографии, приносит мне массу удовлетворения. Я — как и вы, если не ошибаюсь — например, не считаю, что эксперимент, гордящийся покровительством так называемой десятой музы, так уж хорош. В конечном счете фотография, пусть даже она движется и разговаривает, остается только фотографией, и я, правда, не вижу достаточных оснований, чтобы, располагая пока всеми своими чувствами, лишать себя приносимых ими удовольствий ради иллюзорных теней, крикливой толпой заполняющих кусок полотна. Но этот молодой человек — Жан Клуар. Не уверена, говорит ли вам чтонибудь это имя и фамилия.
— Ах вот как! — произносит Лоранс с гетевской благосклонностью, — очень приятно.
Вульгарен и наверняка плохо воспитан — оценивает он стоящего перед ним киногероя.
— Мсье Клуар, должна вас предупредить, — продолжает княгиня, — не страдает излишней скромностью.
Минуту назад он дал мне понять, что самый известный в мире француз — это он. Генерал де Голль, вероятно, и не подозревает о существовании столь грозного конкурента. Мило, не правда ли?
Клуар демонстрирует наглый вариант своей улыбки.
— А вы разве другого мнения, мадам?
— Кроме того, мсье Клуар частенько бывает весьма строптив, что, в конце концов, в его возрасте не порок.
— Благодарю вас, — отзывается Клуар, — вы, правда, очень великодушны.
— Строптивость в двадцать с небольшим лет…
— Двадцать, мадам.
— …действительно не должна вызывать серьезных нареканий, а может, в ней даже есть своя прелесть. Но вот если она превращается в манеру и начинает проявляться в искусственной стилизации под грубость, чтобы не употребить более резкого выражения…
— Догадываюсь, — перебивает княгиню Клуар, — вам бы хотелось назвать меня варваром.
— Хотелось бы? Я именно это и делаю, мой дорогой.
— В таком случае вы мне льстите.
— Ах, дерзкий вы мальчик, — голос княгини радостно завибрировал, — я вам льщу?
— Не одна почтенная империя была покорена юными варварами.
А если это все же было завуалированное признание? думает Лоранс и говорит:
— Да, вы правы. Действительно не одно великое государство стало добычей варваров. Но всю правду на этот счет мы скажем при условии…
— Побежденные ставят условия?
— Нет, молодой человек, условия ставит история, а она нас учит, что варвары способны удержать власть только, если перенимают у покоренных их добродетели.
Клуар, не переставая улыбаться, обращается к княгине:
— Вы считаете, я бы сумел воспользоваться этими уроками истории?
Правым глазом княгиня производит локальный осмотр, пожалуй, немного великоватого рта Клуара, тогда как левый ее глаз устремляется в иную область, лежащую ниже пояса.
— Боюсь, мсье Клуар, подобная роль может оказаться не под силу даже вам с вашими способностями. Я не сомневаюсь, что они незаурядны и, по-видимому, заслуживают всяческого признания, однако роль, о которой упомянул наш замечательный друг, требует ко всему прочему текста, а его в данном случае ни один сторонний сценарист не сможет для вас состряпать даже за огромные деньги, вы должны написать такой текст сами. Разве что кто-нибудь великодушно предложит вам достаточно тесное сотрудничество. Вот тогда — как знать. Вам известно, дорогой друг, что этот юный зазнайка, испорченный успехом и популярностью, назвал картины Антонио жалкой мазней?
— О Боже! — воскликнул Лоранс добродушно, но с подчеркнутым высокомерием, — в конечном счете, это вопрос индивидуальной культуры и вкуса. По-моему…
— Вот, вот! ваша точка зрения мне особенно интересна.
Пьер Лоранс снова кончиками пальцев касается уха: оно все еще горит и побаливает.
— Мое скромное мнение таково: это величайшее событие века.
— Что ты ему нагородил? — спрашивает Генрик Мильштейн, с трудом увильнув от разговорчивого эксдипломата и разыскав друга. — Под конец вид у тебя был подозрительно оживленный.
— О, я выразил ему свое нижайшее почтение. Как будет по-французски «дно»?
— Смотря в каком смысле. Дно чего? Стакана, из которого не принято хлестать коньяк?
— Прости меня, Генрик, не сердись, но ты же знаешь, что я бедный сирота, и в приюте нас коньяком не поили.
— Первый раз слышу, что ты сирота, раньше ты вечно жаловался на ужасного отчима.
— Потому что меня били по голове и я путаю приют с отчимом. Как «дно» по-французски? Понимаешь, дно вообще. Когда хуже некуда?
— Le fond.
— A abîme — это пропасть?
— Что ты ему сказал, Марек?
— А ты не будешь кричать?
— Только не сочиняй.
— Ну знаешь! Разве я когда-нибудь что-нибудь сочиняю?
И, наклонившись, шепчет:
— Я выразил Гете свое нижайшее почтение, а потом укусил за ухо. За левое.
После чего быстро выпрямляется, чтобы поглядеть, какое впечатление его признание произвело на Генрика. Но тот лишь, помолчав, говорит с едва заметной озабоченностью и словно бы с сожалением:
— Эх ты, маленький Ставрогин!
— Правда? — оживляется Марек, — я ведь сразу решил сыграть под Ставрогина, как только его увидел.
22
Простите меня, мсье, но, полагаю, вы плохо информированы. Извините, я забыл слово, сами видите, как убоги мои познания во французском
24
Нет, нет, вы чересчур ко мне снисходительны, мсье, я-то знаю, что не говорю, а так, лепечу… мы, люди искусства, в Польше все равно что соловьи
26
Это ж ясно, мсье, мы способны петь даже ночью. Но почему мы говорим о Польше? Моя доблестная отчизна далеко, тогда как вы рядом и я счастлив, что с вами познакомился, это точно сказочно прекрасный сон. Вы, конечно, знаете, мсье, что у вас лицо и фигура Гете?
28
О да, мсье, очень. Я обожаю Гете, все, что он написал, но больше всего его шедевр, «Фауста». Когда меня мучает бессонница, я очень плохо сплю, понимаете, нервы, так вот, когда мне не спится, я ночи напролет читаю «Фауста», иногда «Божественную комедию» бесподобного Данте, а также Библию и «Илиаду», удивительную поэму, пропетую старым и слепым греческим трубадуром, эти книги неизменно возле моей постели, даже в путешествиях
29
Послушайте, мсье: (…) прекрасно, верно? Это более чем прекрасно, это человечно. С моей душой стряслась беда! Вы понимаете? Великий русский поэт говорит обо мне, да, обо мне. Это трагично и страшно, но это правда. О, мсье, я не хочу больше ломать перед вами комедию. Отбросим маску шута, маску арлекина долой! вы понимаете? Никаких секретов от вас! Большая беда, мсье, стряслась с моей душой, которая очень юна, но вместе с тем стара, как выспренние надежды моего отечества. Дно! Проклятие, как «дно» по-французски? Предо мною пропасть, трагический разлом, рая нет, есть только ад, одиночество, страшная мука бытия. Простите, мсье, но это сильней меня, сильнее всякой, какая ни есть на свете, любви, это мечта всей моей жизни, начиная с невинного детства, единственное спасение, высочайшее очищение! Это Гете, не весь Гете с ногами и руками, а лишь его ухо, ухо Гете, исполненное божественности, перед этим ухом я преклоняю колена, я хочу поцеловать это ухо, чтобы ощутить его божественную красоту своими бедными зубами…