Сильно подозреваю, что в реальности моего дела просто не существует, это такая же фикция, как и предъявляемые мне сроки по обвинениям. Я под защитой корпуса, и Виктор Кампос знает, с кем играет. Дело исчезнет вместе со мною, когда мое тело найдут в вентиляционных шахтах, безо всяких улик, указывающих на его причастность к смерти. Единственное, чего не понимаю: почему, зная или догадываясь об установленных на мне жучках, он так рискует? Нашел способ заблокировать их, что успешно сделал, благодаря чему сеньора де ла Фуэнте до сих пор не примчалась сюда с группой camarrados? Ведь если бы ангелы знали, где я, они давно уже были бы здесь. Или не были бы?
Итак, предварительные итоги. Я сижу в тюрьме, в одиночной камере, лишенный общения даже с другими заключенными. У меня отобрали браслет, навигатор, кое-какие мелкие личные вещи, и, скорее всего, заглушили установленные на мне суперпуперские дворцовые средства слежения. На мои просьбы дать хотя бы маме позвонить вижу лишь каменное выражение лиц надзирателей, один из которых, походя, ткнул меня шокером на малой мощности – чтобы не шумел. Речь об адвокате также не идет – то есть моего дела в официальных базах данных не числится. Продажный (или купленный, как правильно?) комиссар пытается давить, устраивая детский сад, показывая как бы официальные расклады моего дела, очевидно считая, что я – клинический идиот. Остается главный вопрос, на который у меня нет даже примерной версии ответа: что им все-таки нужно?
Это был уже второй допрос за время, проведенное здесь. Сколько его прошло – не знаю, но подозреваю, что больше суток. Все это время я сидел в ледяной камере, продрог до костей и жутко устал – пытаясь согреться, прыгал и отжимался. О сне речь также не шла – какой сон в таком морозильнике? То же и с кормежкой. Кормить меня никто не собирался, видно думая, что у Хуана Шимановского есть способность питаться святым духом. Но еда – меньшая из моих проблем.
Как я выдержал эти сутки – не знаю. Очевидно, ведомый лишь одной мыслью – скоро все закончится – мобилизовал все имеющиеся резервы. Я знал, что это дело рук дона хефе, что я ему нужен, и значит, до бесконечности мурыжить меня не будут. История должна завершиться логическим концом, и чем скорее, тем лучше.
Завершение наступило на утро. Точнее, это было не само завершение, а лишь его начало, маленький и незначительный акт драмы под названием «введение в наши возможности гноить тебя, не марая руки, щенок». Оно проявилось в виде игры с детским названием «Участок», где добренький дядечка в форме рисует, какой он добрый, и что горит желанием защитить тебя от злых дядечек. После же него должен прийти злой, и показать, какой он злой, и что сделает всё, чтобы ты чувствовал себя максимально некомфортно. Но сидя перед комиссаром, я еще не знал об этой увлекательной игре и воспринимал происходящее с иронией, пытаясь не клевать носом и не уснуть от слащавых угроз. После адского холода теплый кабинет следователя сам по себе представал райскими кущами. Из всех возможных мыслей в голове роилась только одна: мама не узнает, что со мной случилось. Единственный любящий меня человек потеряет своего единственного любящего, но такого беспутного сына. И от этого становилось горько.
Что я могу сделать? Бежать? Из городской тюрьмы? Очень смешно! Попытаться привлечь внимание, организовать скандал, замочив кого-то из легавых? Как тогда, в школе? Кого-то из тех продажных уродов, что охраняют меня, не давая сказать слово, если по коридору, где меня ведут, мимо проходит кто-то еще? И ведь никого, сволочи, не стесняются! С силой двигают шокером под ребра и толкают дальше! Я за, с удовольствием замочил бы, но физически это нереально: надзиратели – здоровенные лбы, а я нахожусь в состоянии, когда хочется упасть от усталости и уснуть, наплевав на весь мир вокруг. Плюс, на мне браслеты – магнитные наручники – избавиться от которых самому невозможно.
Есть еще второй вариант, как отсюда выбраться. Сделать то, что хочет хефе, ради чего меня собирались похитить. Но что-то мне подсказывало, что первый вариант проще.
– Слышь, ты, мудак, кончай базар! – не выдержал я и решил поторопить события. Естественно, переводя непереводимый русский на непереводимый испанский. – Давай говори, что надо!
Комиссар слегка опешил, проглотил ком. Кто-то осмелился сломать выстраиваемый им режиссерский ряд, посмеяться над его актерской игрой? Это уязвило самолюбие.
– Не понял?
– Я говорю, давай, говори, хмырь, что хочет от меня дон хефе, и кончай с этим.
– Дон хефе? – сделал он удивленное лицо. Но слишком демонстративно-наигранное. М-да, с него актер, как… Как… Как с меня гаванский папа.
– Нет, гаванский папа![2] – тут же озвучил я сравнение. – А кто ж еще? Или хочешь сказать, что ты тут меня прессуешь не по его указке? Окстись, начальник! Процессуальный кодекс не про вас писан, нарушение за нарушением, а без хефе хрен бы вы так рисковали! – Я показно усмехнулся. – Дела на меня не существует! Существует лишь продажный мудак, которому заказали прессануть меня, чтобы я сделал то, что нужно сеньору Кампосу. Только и всего. Ну, что у вас там?
Комиссар рассмеялся. Весело так, будто увидел забавного хорька, вставшего на задние лапки.
– Юноша-юноша! Если бы было действительно так! К сожалению, твое дело существует, и оно не зависит от воли дона хефе. К нашему сожалению.
– Тогда я требую адвоката, – я демонстративно развалился на стуле. – Требую, чтобы мне дали связаться с родными.
– А на имперский престол тебя не возвести?
Глаза этого слащавого урода лучились самоуверенностью и безнаказанностью. Да так сильно, что теперь я чуть не проглотил ком.
– Если дело имеет официальный ход, вы не можете просто так запереть меня и держать. – Это противозаконно, и вы за это заплатите.
– Еще как можем! – Он усмехнулся. Недобро. – Знаешь, Шимановский, сколько людей, попав в эти стены, не вернулись к обычной жизни? Все это байки: адвокаты, звонки, процессуальные процедуры… К счастью. Пока еще гвардия может себе позволить давить всяких сволочей, ни перед кем не отчитываясь. Но ты кое в чем прав: дон хефе выразил в тебе заинтересованность. И я не вижу причины, по которой тебя, без пяти минут преступника, стоит спасать от его гнева. Феликс! – воскликнул он, активировав иконку на панели рабочего стола.
Через несколько секунд в кабинет ввалился рослый плечистый детина со зверской усмешкой на лице. Пардон, роже. Мне он сразу не понравился, и это слабо сказано. Я испытал к нему отвращение, неприязнь, а за его оценивающим взглядом разглядел наклонности профессионального садиста.
– Феликс, юный сеньор не хочет сотрудничать со следствием. Ему нужно популярно объяснить, что он не прав.
Здоровяк плотоядно оскалился. Моя спина покрылась мурашками. «Плохой гвардеец». Только теперь я понял, в какую игру они играют. И что ледяная камера ночью, была всего лишь предварительной психологической обработкой к предварительной психологической обработке. Я еще не дозрел до разговора о Викторе Кампосе.
Феликс оказался штатным садистом. От него держались подальше даже ведшие меня надзиратели, не прекословили ему и не пререкались. Ну, истинный «плохой гвардеец»! Да, такие люди нужны именно здесь, в гвардии – выбивать из подследственных показания без химии и дорогих спецсредств, стоящих на вооружении небедных чекистов и еще более небедных служб безопасности кланов. В работе такого «плохого парня» срабатывает не только и не столько применяемая им физическая сила, сколько страх, который тот внушает. Достаточно трудоемкое дело, зато идеально подходит под бюджет именно этой конторы.
Я тоже проникся. В обморок не упал, разумеется, причитать и звать маму не начал, но настроение резко сменилось с отрицательного до безысходного. Или почти безысходного.
Привели меня на сей раз не в мою покрытую инеем камеру, с которой я за ночь свыкся, а в небольшое жуткого вида помещение, в центре которого к полу был прикручен металлический стул. Не электрический, проводов не заметил, но снабженный множеством захватов, фиксаторов и иных веселых приспособлений, от которых начали подкашиваться ноги. На этот стул меня и усадили, предварительно сняв браслеты, но закрепив руки сзади, за спинкой стула. После чего надзиратели удалились, оставив меня наедине с Феликсом.
2