Владимир Гомбожапович Митыпов
Инспектор Золотой тайги
Моим друзьям— геологам Бурятии посвящаю
ПРОЛОГ
Золото на речке Чирокан, а точнее — по его притоку, ключу Гулакочи, было открыто в начале тысяча восемьсот сороковых годов беглыми каторжниками, а первым официальным его владельцем оказался покойник. Случилось это так. Выбираясь из тайги, каторжники угодили в руки расторопных нерчинских жандармов. Нещадно и долго пытаемые, они под конец признались, откуда сбежали и где взяли обнаруженное при них самородное золото.
Каким–то образом дело дошло до Петербурга, до самого шефа жандармов — графа Бенкендорфа, и всесильный начальник III отделения взялся хлопотать о сокровищах, лежащих втуне в неведомой забайкальской тайге. Доверенный графа — тоже, кстати, из жандармов — прибыл на Чирокан и здесь, по ключу Гулакочи, поставив в сорока двух саженях от его устья починный явочный столб, девятью шурфами вскрыл россыпь на три версты. Содержание золота для начала вышло неплохое — сто пудов промытого песка показали один золотник. Представили заявку. И пока тугое делопроизводство Российской империи ворочало медлительными шестернями, в далеком своем Петербурге граф приказал долго жить. А спустя примерно полгода покойника по всей форме ввели во владение прииском.
Наследники графа не проявили желания ни заниматься разработкой прииска, ни хлопотать о передаче в аренду или продаже его — должно быть, в пылу столичной жизни попросту забыли о нем. А может, даже и не знали. По истечении положенных двух лет по предписанию исправляющего должность генерал–губернатора Восточной Сибири забытый прииск был зачислен в казну и циркуляром горного отделения объявлен свободным для новых заявок…
Прошло несколько лет, в течение которых высоченным пожаром занялась слава баргузинской золотой тайги. Золото, вывозимое отсюда, считали уже десятками пудов. Сверкающий золотой соблазн, слепя и сладко кружа головы, пронесся по городам и весям России. Мастеровые с черными от железной пыли ладонями, бородатые крестьяне с краюхой хлеба в тощей котомке, лихие варнаки с ножами за голенищем поодиночке и артелями потянулись в тайгу. Золотая легенда проникала в гостиные богатых домов, зажигая беспокойный блеск в глазах почтенных вдов и добропорядочных отцов семейств.
Не миновало всеобщее поветрие и иркутского коммерции советника Григория Ильича Лапина, человека осторожного, привыкшего жить по пословице: тише едешь — дальше будешь. Прикинув так и эдак, он подал заявку, благо подесятинная подать в то время была до смешного невелика — пятнадцать копеечек за сажень. Так золото по ключу Гулакочи обрело еще одного хозяина — на этот раз живого.
С названием для прииска набожный Григорий Ильич второпях немного напутал и впоследствии сильно об этом пожалел. Получив в лето 1868 года июля двадцать второго дня разрешение на отвод, он заглянул в месяцеслов — следовало достойно окрестить новоприобретенный прииск, ибо языческое слово «Гулакочи» претило слуху крещеного человека. Двадцать второе июля оказалось днем святой Марии Магдалины и священномученика Фоки. Прииск нарекли Мария–Магдалининским. Лишь много позже Григорий Ильич, разобравшись как следует в бумагах, выяснил для себя, что циркуляр горного отделения был заверен и вступил в силу июля девятнадцатого дня, то есть, как указано в месяцеслове, в день «преподобного Паисия Печерского, в дальних пещерах почивающего». Коммерции советник схватился за голову: ох, накажет всевышний, ибо прииск–то следовало наречь Паисьевским!..
В лето 1869 года прииск дал около двадцати фунтов золота, хотя мог бы и больше, однако Григорий Ильич Лапин был не в тех летах да и не того здоровья, чтобы верхом, а где и пешком забираться в чертову глушь, в дремучую темь тайги. Волей–неволей пришлось ему доверить надзор за прииском разбитному приказчику из иркутских же мещан. Конечно, крал приказчик. Урывали свою долю и спиртоносы, которые уже в те поры стали похаживать по приискам. Старатели тоже нет–нет да и припрятывали толику золотого песку или самородочек. Но и двадцатью фунтами остался доволен Григорий Ильич, понимал: это только начало. После уплаты налога Кабинету Его Императорского Величества (прииск был на землях Кабинета) он не только покрыл расходы, но и оказался при кое–каком барыше.
Но следующее лето принесло беду — Мария–Магдалининский прииск едва–едва дал двенадцать фунтов золота, но и из того почти половину отбили налетевшие варнаки, когда приказчик с тремя охранными казаками в конце лета выбирался в Баргузин. Вот тут–то и вспомнил суеверный коммерции советник «преподобного Паисия Печерского, в дальних пещерах почивающего», усмотрел в происшедшем гнев божий, слег от страха и огорчения, а перед самым рождеством тихо скончался. Ах, в недобрый, недобрый час связался Григорий Ильич с этим прииском! Видно, страшным проклятием прокляли его те беглые каторжники, что в жандармском застенке вместе с кровью выхаркивали признание о золоте далекого таежного ключа Гулакочи…
Лапин был вдов, детей не имел, а из богобоязненных родственников его, живших где–то в Самаре, никто не изъявил охоты связываться со столь темным делом, как золотые промыслы страшной каторжной Сибири.
И вновь несчастливый этот прииск, носящий имя святой блудницы Марии Магдалины, вернулся в казну в ожидании нового хозяина.
В лето 1874 года отвод по ключу Гулакочи получил отставной зауряд–хорунжий Нарцисс Иринархович Мясной. Этот сорокапятилетний здоровяк и выпивоха когда–то бывал по делам службы на Чикойских приисках и, в отличие от немощного коммерции советника, кое–что понимал в золотодобыче. Он самолично посетил Мария–Магдалининский прииск, осмотрелся на месте и остался доволен. Стояла пора межени[1], ключ мирно журчал среди валунов, шевелил корни, свисающие с подмытых берегов, играл серебряной рябью. Но чувствовалось — обманчив покой Гулакочи: клочки сухой травы, следы половодья виднелись в ветках прибрежных зарослей на высоте аж полутора аршин. Еще сохранились черные покосившиеся явочные столбы, поставленные четверть века назад при Бенкендорфе, были целы и бутары[2], оставшиеся от лапинских работников, наскоро срубленные избы. Но самое главное — чего в глубине души боялся Мясной,— отсутствовали следы хищнической добычи, хотя прошло уже около пяти лет, как площадь была заброшена.
Зауряд–хорунжий, человек дошлый, тотчас смекнул: уж коли Гулакочи суть приток Чирокана, то и золотая струя должна вместе с водами ключа уходить в основную реку. Он выбрал подходящее место пониже устья Гулакочи, пробили шурф. Первые же промытые лотки дали крупинки золота.
– Мало–мало есть золотишко, ваше благородие,— широко ухмыльнулся старатель подошедшему хозяину.— Чарочку бы с вас за добрый–то почин.
– Мало–мало, говоришь? Ну, с богом! А новый прииск пусть так и зовется — Маломальским,— не мудрствуя лукаво, решил Нарцисс Иринархович.
Перед отъездом он дал приказчику строгое указание располагать отвалы промытых песков равными и правильными кучами. Взяв лист бумаги, начертил форму такого отвала. Что и говорить, мера разумная. Сам черт не разобрался бы в тех причудливых нагромождениях отвалов, больших и малых, что сопутствуют обыкновенно добыче россыпного золота. Приказчики и доверенные в отсутствие хозяев укрывали сотни пудов промытого песка, здраво рассудив, что надо быть последним дураком, чтобы крутиться у огня, да не погреть руки. Хитроумный зауряд–хорунжий решил положить конец этому, ибо отвалы, уложенные строго по форме, легко поддавались учету. Понял это и приказчик.
– Господи, да к чему это, Нарцисс Иринархович? — заволновался он.— Где ж такое видано!
– Поговори еще у меня! — отвечал на это зауряд–хорунжий, показав кулак, и с тем отбыл с великой поспешностью— оформлять заявку на новый прииск.
Ближе к осени он снова наведался в тайгу. Измерил шагами отвалы и с карандашиком в руках засел вычислять, сколько промыто песков за лето — зауряд–хорунжий был не чужд кое–каких наук. Случившиеся поблизости старатели слышали, как из палатки хозяина раздался вдруг страшный рев. Миг спустя оттуда кубарем выкатился приказчик. Следом выскочил хозяин, красный от гнева, усы торчком.