– Вас избрал для посылки сюда сам великий князь, – сказал Фермору его начальник части. – Очень вам рады, нам хорошие молодые люди нужны, и мы постараемся, чтобы вам у нас было хорошо.
Фермор благодарил.
– Да, мы о вас позаботимся – у нас уже это так принято. Мы считаем вас своим со дня назначения. Теперь отдыхайте.
Фермор пошел отдыхать, а потом, отдохнув, явился для испрошения себе указанных занятий.
Ему отвечали, чтобы он об этом не заботился, что «занятия придут своим чередом». А «пока» ему никакого прямого назначения не было.
– Что же мне делать? Чем заниматься?
Начальнику это рвение не понравилось, и он сразу же посмотрел на него как на человека мало дисциплинированного и «с чем-то особенным в характере». А все сколько-нибудь и в каком-нибудь отношении «особенное» тогда не нравилось и казалось подозрительным, или во всяком случае особенность не располагала к доверию и даже внушала беспокойство. Желательны были люди «стереотипного издания», которые походили бы один на другого, «как одноформенные пуговицы».
Фермор к этому не подходил и своим домогательством занятий с первого же раза не понравился.
Начальник ему ответил холодно и сухо:
– Ходите и присматривайтесь; мы увидим, к чему вы способны.
Фермор стал «ходить и присматриваться», но ему продолжало сразу не везти во мнении начальства – нашли, что он слишком внимательно присматривается.
– Что ему такое надо?
О нем списались с Петербургом в отношении того, как он положен во мнении начальства и какие у него родственные связи.
Ответ пришел успокоительный, начальство ничего особого о молодом инженере не разумело, и только великий князь Михаил благоволил к нему потому, что знал Фермора по инженерному училищу, где тот хорошо учился и был известен добрым поведением. А что касается связей, то Ферморы принадлежали к хорошей фамилии, но особенно сильных связей у них нет, и старший брат Николая, Павел Федорович Фермор, служит простым офицером в одном из гвардейских полков и даже нуждается.[8]
Сведение это успокоило варшавского начальника Николая Фермора, и он определил себе, как надо держать этого молодого офицера.
В первый же месяц, когда приспело время получать жалованье, Николай Фермор явился к казначею вместе с другими, Казначей с своими сундуками помещался в комнате, смежной с кабинетом начальника части. Инженерные офицеры входили к нему по одному, расписывались в книге и получали в одну руку из ящика ту сумму, какая им следовала из казны и в которой они расписывались, а в другую, из особо стоявшей на полу возле казначея корзины им выдавалась обернутая в бумажку пачка, в которой заключалась сумма, значительно превосходящая казенное жалованье.
Эту получку инженеры брали из рук казначея не рассматривая и без расписки, а казначей только делал карандашом значок о выдаче ее в особой маленькой тетрадке.
Казначей был «косоротый», чиновник из писарей, в своем роде деловитый и в своем роде добрый человек, очень веселого нрава. Он иногда дозволял офицерам «любопытствовать, сколько в пачке», но большею частью этого никто не делал, так как это ни к чему не вело и только могло служить перед начальством признаком строптивости.
«Косоротый», скривя губы, говорил:
– Веруй, а не испытуй. Верующему приложится, а у испытующего отнимется.
Все здраво рассуждавшие люди знали, что надо верить, и верили. За это им и давалось по вере их.
Глава одиннадцатая
Когда вошел в казначейскую комнату Николай Фермор, «косоротый» придержал его, пока два случившиеся здесь офицера вышли, а потом предложил ему для учинения расписки казенную книгу, а когда тот расписался в получении следовавших ему казенных денег (кажется, что-то около сорока рублей), тогда казначей подал ему эти деньги и затем, спустя левую руку в стоявшую возле него корзину, подал пачку ассигнаций, перетянутую желтою бумажною полоской.
Положив эту пачку на стол рядом с отсчитанным казенным жалованьем, «косоротый» черкнул у себя в тетрадке карандашиком и, задвинув тетрадь в стол, ждал, чтобы Фермор вышел и дал место другому офицеру.
И Фермор действительно от него ушел, но пачки, перетянутой бумажною полоской, не тронул.
– Что же вы? – проговорил ему вслед «косоротый».
Фермор остановился.
– Что же вы не берете? Это ведь тоже ваше.
– Что такое? – спросил, недоумевая, Фермор.
– Свое, что вам следует.
– Я получил все свое, что мне следует.
– И это тоже вам следует.
Казначей опять показал глазами на оставшуюся на столе пачку.
– Что же это такое?
Казначей посмотрел на него значительно и с неудовольствием и отвечал:
– Что я вам буду рассказывать! Это деньги.
– Какие?
– Государственные ассигнации.
– Сколько же их здесь?
– Сколько? Об этом не говорят, но можете сосчитать, сколько их здесь. Тут четыреста рублей.
– И они мои?!
– Да, ваши.
– Решительно не понимаю! – произнес, двинув плечами Фермор.
– Ну, так и не понимайте, – отвечал «косоротый» и при выходе Фермора бросил предназначавшуюся ему пачку опять назад в корзину.
А Николай Фермор, выйдя в комнату, где были офицеры, отыскал тех из них, с которыми уже успел познакомиться, и за великий секрет с негодованием рассказывал, какую «оскорбительную штуку» хотел было с ним проделать «косоротый».
– Я понял его, – говорил Фермор, – он меня соблазнял потому, что хотел испытывать, но это ему никогда не удастся… И зато он теперь этого больше себе никогда не позволит ни со мной, ни с другим. Пусть старшие поступают, как хотят, но люди нашего поколения должны научить этих господ, как надо уважать честность.
И он при этом только хотел продолжать, что все молодые инженеры должны образовать союз, чтобы поддерживать друг друга на честном пути бескорыстного служения, но заметил, что кучка молодежи, среди которой он сообщал о своем оскорблении, растаяла, и с ним остался только один из наиболее добросердечных товарищей, и тот не столько ему внимал, сколько убеждал оставить это на время и идти «со всеми вместе в гастрономию, так как это у нас, – говорит, – заведено и никому нехорошо нарушать товарищеские обряды».
– Я себе никогда и не позволю нарушать ничего товарищественного, но я ужасно взволнован казначеем… Это его презрение к моей чести…
– Полноте, пожалуйста, да он и не думает ни о чьей чести!
– Но тогда что же дает ему такую уверенность? И притом, я ведь еще ничего не делал, а только «ходил да присматривался».
– Ну, полно вам добираться… «Ходите да присматривайтесь», тогда и поймете. А впрочем, в «гастрономии» у нас своя инженерная зала, и мы можем там продолжать наш разговор, а теперь пойдемте туда скорей, чтобы не задерживать товарищей.
Они пошли в «гастрономическое отделение», где Николай Фермор повторил в усиленном виде сцену в том же самом роде, как та, которую он разыграл в Петербурге, на пиру вновь вышедших инженеров.
Глава двенадцатая
В «гастрономию» в Варшаве ходили только такие люди, у которых есть «глупые деньги». Здесь, правда, можно было получать самые утонченные и редкие вещи, но зато надо было платить за все чрезвычайно дорого. Людям, не имеющим лишних средств, сюда и порога переступать было не для чего, а с тех, которые сюда заходили, драли уже цены без всякого милосердия.
8
Павел Федорович Фермор впоследствии достиг существенной высоты служебного положения и был начальником военно-юридической академии, образованной из аудиторского училища.