За Жидовицей дорога сперва еле взбирается вверх, а пробившись меж теснящихся холмов, припускается вперед веселая, ровная, то прячется средь молодых буков Господской рощи, то присмиреет у Обетной чишмы[1], где вечно каплет студеная ключевая вода, потом сразу повертывает низом Чертовых круч и врывается в село Припас, приютившееся в изломе косогоров.
На левом краю села тебя встречает покосившийся крест, на нем распятый Христос с поблеклым от дождей ликом и веночком из увядших цветов, надетом на ноги. Дунет легкий ветерок, и тело Христа из ржавой жести жалобно бьется о дерево, источенное червем и потемневшее от времени.
Село точно вымерло. Зной плывет в воздухе, нагоняет гнетущую тишину. Лишь изредка лениво шуршит сонная листва на деревьях. Полоса сизого дыма силится взмыть над ветками, качается, как пьяный верзила, и срывается вниз на пыльные левады, застилая их серой пеленой.
Посреди дороги дремлет, тяжело дыша, с полузакрытыми глазами дворовый пес учителя Захарии Хердели. Молочно-белая кошка идет, чуть ступает лапками, боясь запачкать их в дорожной пыли, замечает собаку, задумчиво приостанавливается, потом ускоряет шаг и воровато прошмыгивает в сад напротив, огороженный плетнем.
Дом учителя стоит первым, врубленный в косогор; он опоясан галереей, дверь выходит на улицу, а два окна испытующе и укоризненно смотрят в самое сердце села. На перильце галереи, против самой двери, где по утрам умывается учитель, а после полудня, покончив с домашними делами, и г-жа Херделя, — стоит, как страж, зеленоватый глиняный кувшинчик. На дворе между двух молодых яблонь всегда протянута веревка, теперь на ней развешаны женские ситцевые сорочки. В их тени в раскаленном песке купаются куры под охраной маленького петушка с кровавым гребешком.
Дорога перебирается через Княжий ручей, минуя слева дом Александру Попа-Гланеташу. Дверь у него заперта на засов, соломенная кровля похожа на драконью голову, в расщелины забора чуть виднеются свежепобеленные стены.
Потом идет дом Мачедона Черчеташу, потом дом примаря[2] Флори Танку, а там и другие…
В просторном дворе жуют, лежа, две венгерские коровы, на приспе[3] сидит скрюченная старуха, жарится на солнце и не шелохнется, как деревянная…
Зной так и струится с неба, от него пересыхает во рту, душит. Справа и слева из-за живых изгородей боязливо глядят дома, пряча лица под стрехами, обдерганными дождями и скотиной.
Лохматая овчарка бесцельно бежит ленивой трусцой, высунув язык. Из канавы, из седого бурьяна, выскакивает грязный щенок с задранным вверх хвостом. Мохнач не удостаивает его вниманием, как будто ему лень останавливаться. И только когда тот лезет обнюхивать, он оскаливает на него грозные клыки, продолжая свой путь с подобающим достоинством. Щенок озадаченно останавливается, смотрит ему вслед, потом возвращается в канаву, откуда тотчас слышится усердное и жадное хрупанье…
У корчмы Аврума только и начинает сказываться, что село живет. На приспе два крестьянина сидят, задумавшись, за бутылкой ракии и изредка вздыхают. Издалека сюда доносятся звуки скрипок и гиканье.
Воскресенье. Село гуляет. А гулянье на Притыльной улице, у Тодосии, вдовы Максима Опри.
Дом вдовы приходится как раз против старой церковки, осевшей и обветшалой. Вдовье дело — горькая нужда. Дальше — больше бедствовала женщина. Что за целую жизнь наживет иной дельный мужик, бестолковая баба растрясет в один год, а то и раньше. Когда руки сложил Максим, в усадьбе были стога сена, двух хлевов уже не хватало для скотины, в сарае и под навесом не умещались телеги. Достаток виделся сразу. Теперь на дворе хоть шаром покати, а в хлеву тоскливо ревет вечно голодная яловая коровенка.
Гулянье в разгаре… Подворье забито людьми… Старые ореховые деревья у сарая хранят тень. Лишь несколько белых пятнышек прорываются сквозь листву, щекоча раскрасневшиеся веселые лица. Зной горячит кровь. Над Журавлиным курганом висит солнце, побелевшее от досады, что до заката предстоит еще немалый путь.
Трое музыкантов наяривают подле навеса, не щадя смычков. Бричаг уставил ногу на чурбак, а левый локоть на колено, приник щекой к скрипке, закрыл глаза, стрекочет пальцами по струнам, и брызжет буйный огненный напев. Холбя — кривой, одна нога у него короче, на его скрипке всего три струны, но вторит он с такой же самой страстью, с какой Гэван, некрасивый цыган, черный, как арап, налегает смычком на струны контрабаса. Временами Бричаг прерывает игру, настраивает скрипку. Тогда Холбя и Гэван пускают в ход всю свою сноровку, чтобы сохранить такт. Потом Бричаг вступает с новым пылом, гримасничает, взглядывая то на Холбю, то на Гэвана, особенно когда меняет мелодию.