«Прощание славянки»
Года за полтора до отъезда Иосифа у меня возникло желание показать ему свои стихи. Он пригласил меня сразу, и я пришел в гости. Не к Марии и Александру Ивановичу, как обычно, вместе с семьей, а именно к нему.
Мне было 16 лет. Стихи начал писать с тринадцати, вначале самым банальным образом выражая интерес к одноклассницам, трагическое видение жизни и усталость от ее будничного содержания. После прочтения «Рождественского романса», «Еврейского кладбища» и «Пилигримов» пережил потрясение, тоже захотел стать поэтом, писал по ночам, пытаясь делать со словом что-то особенное. Узнал сладость творческих потуг, восторг и чувство облегчения от постановки точки в конце стиха. Когда мне показалось, что я уже почти великий поэт, позвонил Осе. Он предложил встретиться сразу.
Я захватил с собой тетрадку и листы, в основном рукописные. Кое-что удалось отпечатать у бабушки на машинке «Ундервуд» 1913 года. Иосиф отнесся внимательно к моим каракулям, в первую встречу просмотрел выборочно, предложил встретиться еще. К следующему разу он прочел все и разбирал почти каждую строчку. Было непривычно, что он беседовал со мной на равных, как со взрослым. Остальные родственники так меня еще не воспринимали. Он говорил со мной, как поэт с поэтом. Так, как будто я уже состоявшийся литератор и мы обсуждаем вполне достойные публикации произведения. Серьезно, внимательно, без того покровительственного тона, с которым обращаются обычно к юным дарованиям.
Как понимаю, ему было интересно. Во-первых, все, что касается стихов. Во-вторых, необходимой ему вовлеченности в глубины изящной словестности в семье не было. Потому стихов своих он родственикам не читал и внутреннее устройство поэзии «дома» не трогал, при том что к началу 70-х в семье его не только признали, гордились. И вдруг появился родственник – поэт, для него это точно было интересно.
Иосиф отметил несколько строк в разных стихотворениях. Ему понравилось одно место, где тень от скамейки я сравниваю с детскими страхами. Сказал: вот так нужно писать, обрати внимание, запомни. Показал варианты неудачные, еще что-то интересное. В какой-то момент он задумался и, как бы подытоживая, предположил, что у меня, вероятно, хорошо получилось бы писать стихи для детей. Что-то удивительно точное почувствовал он своей невероятной интуицией…[4]
По его инициативе и совершенно незаметно разговор перикинулся на поэзию вообще, на то, как пишутся стихи. Он увлекся, стал объяснять, что такое изящная стовесность, что такое хороший поэт. В конце встречи сказал, что прочитает все мои творения и разберет их подробно. Мы договорились увидеться в ближайшие дни.
Все дальнейшие встречи были предложением учиться. Иосиф называл имена неизвестных мне поэтов и сразу доставал их книги. Из некоторых – читал целые стихотворения или отрывки. Прочитал из Роберта Фроста «Починка стены»: «…Сосед хорош, когда забор хороший…» Он не делал разбор текста в обычном понимании, а как бы пытался показать состояние, передать силу образа. Основная мысль его высказываний звучала так: современная поэзия говорит простым, как будто обыденным языком.
Затем он договорился с Виктором Соснорой, специально, чтобы меня с ним познакомить. Мы встретились вскоре еще раз, втроем. Этот вечер я почему-то запомнил плохо. Только лицо Сосноры, длинные черные волосы. Они о чем-то оживленно говорили, я при сем в основном присутствовал.
Виктор Соснора вел в то время литературный поэтический клуб для подростков. Это была прямая дорога в поэтический цех. Но я тогда чего-то испугался или в коллективный литературный труд не поверил и к Сосноре не пошел.
Встреча втроем не запомнилась, но отчетливо стоит перед глазами завершение еще одной. Во время разговора Иосиф несколько раз забирался с коленями на свой матрас с ножками, стоявший у окна, и смотрел через улицу на фасад дома напротив, на мигающий тревожным желтым огнем кружок светофора.
На столе стоял проигрыватель с большой черной пластинкой. В процессе разговора Иосиф периодически к нему подходил и трогал лапку с иглой.
Перед моим уходом он начал говорить о том, что его любимая музыка – марш «Прощание славянки». Под этот марш, сказал он, русские солдаты в Болгарии уходили на смерть. Он поставил пластинку, и мы вместе слушали марш, он как будто бы смотрел вдаль сквозь стену, и глаза его, мне показалось, были застеклены слезами.
В другой раз Иосиф достал с полки потрепанный толстый томик антологии русской поэзии и начал читать Державина «На смерть князя Мещерского». Он декламировал, как обычно, с подвыванием, обращая внимание на отдельные строки, их силу или смысл. Его волновала тема смерти, особенно строчка «Где ж он? – Он там. – Где там? – Не знаем». Он почти сыграл ее, как в театре, сказал, что это одно из лучших и первых стихотворений в русской поэзии.
4
Учитывая мое последующее обучение в Педиатрическом институте (ныне Санкт-Петербургский государственный педиатрический медицинский университет) и более поздний 15-летний опыт изучения перинатальных матриц.