Его автомобиль был триумфом веры и упаковочной проволоки. Мы грохотали до пристани на полном газу, распугивая кур и легко обгоняя новорожденных козлят. Я почти потерял способность глядеть по сторонам, ибо был ошеломлен тем, что случилось перед самым нашим отъездом. Туземцы ожидали автобус, который должен был приехать за ними, и нам пришлось продираться через толпу. Вернее сказать, мы лишь попытались продраться. Меня зацеловали. Меня целовали все до единого. Мне уже приходилось наблюдать поцелуйный обряд полинезийцев, заменяющий здесь привычные нам рукопожатия, но впервые пришлось испытать его на себе.
Мой друг-переводчик пояснил:
— Вы вместе с ними прошли сквозь огонь и теперь стали почетным членом общества. Они жаждут заколоть для вас свинью. И задать в вашу честь пир.
Я постарался ответить сообразно обстоятельствам и одновременно объяснить им, что сначала должен вернуться домой, а дом лежит за «большой водой», а уж потом, в один прекрасный день, если позволит Господь, я вернусь сюда. На этом мы расстались.
Но ошеломило меня не столько это. Любой непредвзятый судья должен будет признать, что я достаточно широко смотрю на вещи и прекрасно понимаю, что в мире есть места, где моральные стандарты ниже американских и где люди не почитают за бесстыдство обнажать свое тело. Знаю я и то, что полинезийские женщины ходили голыми до пояса, покуда до них не добралась цивилизация. Да что там говорить! Я же почитываю иногда «National Geographic Magazine».[6]
Однако я никак не ожидал увидеть это собственными глазами.
Перед тем как я прогулялся по раскаленным углям, жители деревни были одеты именно так, как вы думаете — преимущественно в юбочках из травы, — однако груди у женщин были прикрыты.
Но когда они целовали меня на прощание — все оказалось уже не так. Я хочу сказать, что подобные свидетельства стыдливости были отброшены. Ну в точности, как в «National Geographic Magazine».
Признаться, я очень ценю женскую красоту. Эти восхитительные признаки женственности — если их рассматривать в соответствующей обстановке, когда шторы добродетельно задернуты — могут выглядеть весьма заманчиво. Но если вам сорок с лишком (нет, ровно сорок!) — это уж явно перебор. Я увидел женских бюстов больше, чем когда-либо видел за один раз, а может быть, и за всю жизнь. Во всяком случае, вполне достаточно, чтобы довести Евангелическое епископальное общество содействия поддержанию целомудрия и морали в его полном составе до коллективного умопомрачения.
Вот если бы меня предупредили хоть немного загодя, я наверняка воспринял бы сей новый для меня опыт с удовольствием. А в том виде, как получилось, опыт оказался слишком нов, слишком обилен для переваривания и слишком скоротечен; извлечь из него удовольствие можно было лишь ретроспективно.
Наш тропический «роллс-ройс» наконец со скрипом остановился, благодаря совместным усилиям ножных и ручных тормозов, а также компрессора. Я с трудом очнулся от глубочайшей эйфории. Мой водитель объявил:
— О'кей, шеф!
— Это не мой корабль! — воскликнул я.
— О'кей, шеф?
— Ты привез меня не к тому причалу. Хм… причал то вроде прежний, но корабль совсем другой! — В этом я был абсолютно уверен. Теплоход «Конунг Кнут» имел белые борта и надстройки, а также щеголеватые, слегка наклоненные фальшивые трубы. Эта же посудина была выкрашена преимущественно в красный цвет, и на ней торчали четыре высокие черные трубы. Наверное, это не теплоход, а пароход. И стало быть, он устарел уже много-много лет назад. — Нет! Нет!!!
— О'кей, шеф. Votre vapeur… voila![7]
— Non![8]
— О'кей, шеф.
Он вылез наружу, обошел машину, открыл дверь с той стороны, где сидят пассажиры, схватил меня за руку и сильно потянул. Хотя я был в приличной форме, но его рука оказалась отлично натренированной благодаря постоянным упражнениям в плавании, лазании за кокосовыми орехами, вытаскивании рыболовных сетей и туристов, которые не желают выходить из такси. Так что мне пришлось выйти.
Он прыгнул в машину, крикнул: «О'кей, шеф! Merci bien! Au'voir»[9] — и был таков.
Хочешь не хочешь, а пришлось карабкаться вверх по сходням незнакомого корабля, дабы разузнать, если удастся, о том, что случилось с «Конунгом Кнутом». Когда я поднялся на борт, младший офицер, который нес вахту у трапа, отдал честь и произнес:
— Добрый день, мистер Грэхем. Мистер Нильсен оставил для вас пакет. Минуточку… — Он поднял крышку своего бюро и вытащил большой коричневый пакет из плотной бумаги. — Вот, пожалуйста, сэр.
На конверте было написано «А. Л. Грэхему, каюта С-109». Я вскрыл конверт и обнаружил в нем потрепанный бумажник.
— Все в порядке, мистер Грэхем?
— Да, благодарю вас. Передайте мистеру Нильсену, что я все получил, ладно? И заодно мою глубокую благодарность…
— Разумеется, сэр.
Я заметил, что это палуба «D», поднялся на один пролет, чтобы найти каюту С-109.
Однако в порядке было далеко не все. Мое имя не Грэхем.
2
Что было, то и будет, и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем.
Благодарение Господу, на всех кораблях типовая система нумерации кают. Поэтому каюта С-109 находилась именно там, где и должна была находиться, — на палубе С, в начале правого ряда кают, между С-107 и С-111. Я добрался до нее, не встретив никого из посторонних. Подергал дверную ручку — закрыто. Видно, мистер Грэхем прислушивался к советам корабельного эконома закрывать дверь на ключ, особенно во время стоянки в портах.
Ключ, — подумал я мрачно, — наверняка лежит в кармане штанов мистера Грэхема. А где же сам мистер Грэхем? Приготовился схватить меня при попытке залезть в его каюту? Или пытается открыть мою каюту в ту самую минуту, когда я пробую войти в его?
Имеется ничтожный, но все же не совсем нулевой шанс, что к чужому замку может подойти любой ключ. В моем кармане лежал ключ от каюты на теплоходе «Конунг Кнут». Я решил его попробовать.
Что ж — попытка не пытка. Пока я стоял, размышляя, что же делать дальше — плюнуть на все или помереть на этом самом месте, — за моей спиной раздался нежный голосок:
— О мистер Грэхем!
Это была очаровательная юная особа в костюме прислуги (поправка: в форме горничной). Она скользнула ко мне, взяла висевший у нее на поясе универсальный ключ и открыла дверь каюты 109, продолжая щебетать:
— Маргрета просила меня присмотреть за вами. Она сказала, что вы забыли ключ от каюты на столике. Она там его и оставила, но велела мне дождаться вас и открыть вам дверь.
— Вы очень любезны, мисс… э-э-э…
— Меня зовут Астрид. Я обслуживаю такие же каюты по левому борту, Марга и я помогаем друг другу. Сегодня ей захотелось прогуляться на берег.
— Она распахнула дверь. — Вам больше ничего не нужно, сэр?
Я поблагодарил ее, и она ушла. Потом закрыл дверь на ключ и на задвижку и, рухнув в кресло, буквально затрясся от перенесенного ужаса.
Минут через десять я встал, прошел в туалет и умылся ледяной водой. Я все еще ничего не понимал и по-прежнему был испуган, но нервы уже не трепетали подобно флагу на сильном ветру. Уже с того момента, как я стал подозревать, что происходит нечто исключительно странное, мне удалось держать себя в руках. Когда же это началось? Тогда, когда мне показалось, что все происходящее в огненной яме выглядит нереальным? Или позже? С полной уверенностью можно было утверждать, что это уже случилось, когда я увидел, что один корабль водоизмещением в двадцать тысяч тонн подменен другим.
Мой родитель, бывало, говаривал мне: «Алекс, нет ничего плохого в том, что ты трусишь… Разумеется, если ты не позволишь страху подчинить себя и ничем не выдашь боязни до тех пор, пока опасность не окажется позади. Даже истерике можно дать волю… но только потом, когда рядом уже никого не будет. Слезы вовсе не свидетельствуют об отсутствии мужества, если ты прольешь их в ванной за запертой дверью. Разница между трусом и храбрецом заключается главным образом в умении правильно распределить свои эмоции во времени».