Отголоски живого мира
Когда печальные и мучительные обязанности, которые, увы, время от времени налагает на нас жизнь (например, если ваш близкий угасает в какой-нибудь мрачной больнице), в какой-то степени отрезали меня от окружающего мира на добрую половину лета и до меня доходили лишь отголоски того, что творилось вокруг, мне показалось, что в каком-то смысле в такой отстраненности было что-то полезное, что, возможно, она позволяла лучше понять суть событий, нежели непосредственная к ним близость, которая имеет досадное свойство все затуманивать.
Так я с некоторым опозданием узнал, что Ингмар Бергман и Микеланджело Антониони умерли почти в то же время, что и Мишель Серро[26]. Эта странная новость не давала мне покоя несколько дней, хотя я не мог понять почему. Потом мне пришло в голову, что, наверное, мое подсознание уловило в этом некую естественную замену; как будто Серро подшутил над нами, умерев тогда же, что и эти двое, чтобы напомнить о том, как несерьезна, как изначально смехотворна всякая чрезмерная сакрализация, и бросить шутовской вызов двум выдающимся представителям — иногда возвышенным, но чаще суровым — эстетизма и интеллектуализма мирового кинематографа.
Мне тогда вспомнились долгие часы моей молодости, которые я, как завороженный, проводил в темных залах в компании друзей-киноманов за просмотром фильмов этих двух певцов утраченных иллюзий, отчужденности и страха перед жизнью, этих эстетов послевоенного разочарования, которые заставляли нас, тогдашних — а снобизм и юношеский эротизм тому способствовали, — изображать из себя таких же угрюмых, искушенных и артистически несчастных, как главные герои их фильмов.
Да, элегантные персонажи, утратившие связь с миром, неподражаемые «посторонние» Камю, влачащие свой жизненный (а главное, экзистенциальный) сплин в компании сколь потрясающих, столь же и роковых героинь, как Моника Витти, Лючия Бозе, Ванесса Редгрейв, Ингрид Тулин и Лив Ульман… Эти сумрачные, пресыщенные денди с мрачными голосами, усталыми улыбками, чьи движения медлительны и безупречны — Макс фон Сюдов, Гуннар Бьёрнстранд, Марчелло Мастрояни или Дэвид Хэмминге.
Еще я вспомнил) долгие часы сонной скуки, к которой мы себя принуждали (дань парижскому конформизму!) и которая, к счастью, порой приводила к какой-нибудь замечательной искупительной сцене: дружеский жест Моники Витти, как завершение бесконечных длиннот «Приключения», десять минут чистой кинематографической поэзии после отрывистых воспарений «Затмения», теннисная пантомима в лондонском парке после избытка мужского самодовольства в «Фотоувеличении», живописные планы а-ля Ротко в туманном сюжете «Красной пустыни», пронзительное прощание Виктора Шёстрёма[27] с юношами на балконе в «Земляничной поляне» (восхитительный фильм от начала до конца), три женских лица, отраженных в зеркале театральных кулис, в «Жажде» (шедевр Бергмана), скрытое шекспировское веселье «Улыбок летней ночи», череда парящих моцартовских ужасов в «Часе волка» — один из первых фильмов в длинной череде, которой положила начало «Персона», — и в основном посвященный трем гнетущим метафизическим ужасам кьеркегоровской зависимости, — и я подумал, что в конце концов с великим произведением, как и вообще в жизни, нужно уметь немного (а иногда и подолгу) поскучать, что, коротко говоря, нужно уметь ждать достаточно, чтобы познать самые неслыханные откровения; уметь выдержать, к примеру, долгие праздные отступления «Поисков»[28], чтоб неожиданно прикоснуться к истинному чуду погружения в себя в литературе, вытерпеть всю банальность пищеварительных процессов в «Улиссе» ради монолога Блума, переварить бесконечные домыслы Музиля о душе и точности в «Человеке без свойств», чтобы потом трепетать над самой захватывающей историей любви в европейской литературе, — и я пришел к заключению (по крайней мере, на минуту, ибо как окончательный довод надо мной постоянно тяжело нависает призрак Флобера), что гениальность самых величайших художников проявлялась скачкообразно, как озорной дух случайных вдохновений, и что нашей ошибкой — которая без конца повторяется — было желание любой ценой возвести мастера на пьедестал и уверовать в его непогрешимость…
Не эту ли мысль, если вдуматься, пыталось внушить мне мое подсознание, когда мне не давал покоя одновременный уход нашего национального комика — чье творчество, впрочем, так же неоднородно — и двух скучноватых, но в целом несравненных великих представителей художественного и экспериментального (как уже не говорят) кино прошлого века, которыми были Бергман и Антониони?
27
Виктор Шёстрём (1879–1960) — шведский режиссер и актер, основатель классической шведской школы кинематографа.