Задержавшись среди этих светлых зыбких теней, я услышал, словно музыкой к фильму, нежные девичьи голоса, так волновавшие меня в то время, они сливались со щебетом птиц (которые, как всегда казалось, хотели участвовать в общем веселье), с монотонным гудением моторов деловитых баржей, плывущих в Париж вверх по течению, с шелестом ветра в листьях, на который никто не обращал внимания, но который, если хорошенько подумать, был музыкой самого времени, незаметно струившегося сквозь нас, устремляясь к будущему, которое после неизбежных перипетий вело в это самое утро, к трещине в моей чайной чашке!
Тут в моей памяти голос Жана Фоллена начал вторить эхом стихам Одена:
Волшебное поэтическое созвучье, позволявшее думать, что вдали от экономических и климатических катастроф, которыми нам постоянно грозили, некоторые стихи наделены такой же реальной силой, которую не измеришь математически, но столь же явной и ощутимой в духовной жизни. Мне также казалось очевидным, что вдумчивые умы вечно подстерегают эту трещину, которая иногда в нужную минуту прочерчивает зигзаг на слишком гладкой, слишком цельной поверхности привычного мироощущения, а потом расширяет брешь, сквозь которую хлынут тяжелые воды прошлого, принося с собой непостижимые тайны, над которыми беззаботно текла наша жизнь.
И если нам приходилось, во избежание невротической энтропии, несмотря ни на что, продолжать резвиться над этим потоком на мосту мира, такая трещина, когда она появлялась, представлялась удачей, потому что счастливые часы и минуты могли создать иллюзию постоянства в настоящем, только устремляясь в будущее с помощью силы прошлого; иначе говоря, вполне возможно, что наша жизнь обновлялась и двигалась к непременному миражу будущего, только опираясь на архетипические модели, формировавшие наше сознание на протяжении долгого времени. Желание игнорировать это любой ценой — нас так и толкает к этому детский восторг современности — может привести лишь к катастрофе, ибо, как все время твердили — только слишком тихо, — люди еще способны прочувствовать ценность некоторых традиционных установлений — мир, пренебрегающий своим прошлым, не имеет будущего[70].
Однако, окунувшись на несколько драгоценных минут в этот ниспосланный провидением мнемонический разлом моих воспоминаний, я осторожно вернулся назад, к кухонному столу, где снова увидел кота, заботливо лизавшего шерстку, шустро работая языком. Робкое солнце понемногу рассеивало туман над речкой, я машинально включил радио, и на меня тут же полился елейный, фальшиво радостный голос, вовсю сыпавший мелкобуржуазными, засасывающими нас шутками, каждый день вербующими все больше народу в ряды так называемой великой армии веселящихся… нас, меланхоликов, в свое время, однако, столь восприимчивых к лирике, а теперь почти потерявших надежду на этой земной планете, непоправимо отклонившейся от курса и несущейся в черную дыру грядущего взрыва.
В эту минуту кот сделал очень простую вещь: фыркнул и потянулся передними лапами, вовремя напомнив мне, что пора, несмотря ни на что, вернуться к текущей жизни, оставить свои прорицания и вновь погрузиться в то, что предпочтительней было бы назвать непредсказуемым ходом вещей.
Я с облегчением повиновался и вернулся к своим нескончаемым записям, снова застрочив по странице своим микроскопическим почерком графомана, подобно упорному муравью, ползущему по длинной стене, которому, кто знает, возможно, и повезет найти новую малюсенькую трещину, чтобы сквозь нее провалиться «в блаженство другого большого воспоминания»?
70
Здесь я должен процитировать В.Г. Зебальда, который в своем поучительном романе «Аустерлиц», упоминая модернистскую архитектуру новой библиотеки Франсуа Миттерана в Париже, устами своего рассказчика говорит: «Новые здания библиотеки, которые как по своему расположению, так и по внутреннему устройству граничат с абсурдом, стремятся устранить читателя, превращая его в потенциального врага, думал Лемуан по прозвищу Аустерлиц, и являют собой почти официальное подтверждение все более растущей потребности покончить со всем, что сохраняет живую связь с прошлым». (