Я только сейчас понимаю, какой защитой служил для меня этот девятилетний труд. Бастионом, крышей, броней. Я был неуязвим. А теперь стою вроде как нагишом.
Какое-то объявление: cucurbita pepo. Кабачки, попросту говоря. Я забыл вписать в роман это Мамочкино выражение — из того же ряда, что и т-а-акси, Ретезад или Гирландайо. Это то, чего не осталось от моей матери, а от моего отца — penis infortunatus[43]! Это когда он был прекрасном расположении духа!
[Телефильм об Имре Лакатоше. Всемирно известный ученый (гносеология) был стукачом, который закладывал академика Мереи даже тогда, когда, освободившись из лагеря для интернированных, жил у них, одевался, кормился, был членом семьи. Вдова Мереи (улыбаясь): Нет, простить это невозможно.
Б. напоминает мне о каких-то моих обязанностях — твой отец поступил бы так же, звучит в качестве решающего аргумента. Я смеюсь, можно сказать, со скрежетом зубовным. Хорошо, только запомни это свое высказывание. И мой ответ тоже.]
Вчера был у Б. [это другой Б.] <в этот момент в комнате появляется мой сын Мицу, несколько ранее призванный мною, в чем дело? — спрашивает он несколько подозрительно, ничего особенного, говорю я, просто хотел дать тебе возможность приложиться к отеческой ручке, ухмылка заливает все его лицо, ты что, написал что-нибудь классное?! я отрицательно трясу головой, он целует мне руку и на прощание, уже в дверях, смеясь говорит: Так что, в мире полный порядок?> М. рассказывает мне, как они в 1988 году нелегально пересекали румынскую границу из Трансильвании. Ночью, по руслу какой-то речки. Береттё? Или Кёрёш? И как было страшно. Каждый шаг — ответственное решение, плеснет вода, и конец! Голоса пограничников в темноте, совсем рядом. И ужас, длившийся часами. Молодые ребята, девушки.
И все это время я думал, что их тоже предал мой отец. Каждый их шаг.
Потом Б. о допросах в секуритате[44], об угрозах, о стратегии сопротивления (нельзя, например, каждую их угрозу принимать всерьез, это вопрос жизни и смерти, бывают вещи, к которым надо относиться серьезно, для ясности добавляет он): выходит, отец мой стоял на их стороне, и все эти ужасы, угрозы, насилие, вся эта жуть — на его совести. Они не видят, как я краснею, а если и видят, то, не задумываясь, списывают это на палинку. Я же чувствую (потому и краснею), что всех этих людей, моих друзей, с которыми я сейчас ужинаю и выпиваю, предал мой Папочка. Невозможно слушать все эти их рассказы — получается, будто я его покрываю.
Разговор заходит о X, странная все же фигура, сказать о нем что-то определенное невозможно, какие-то темные финансовые делишки и проч., может, двойной агент, но мы об этом никогда ничего не узнаем. (Как будто мы говорим о моем отце…)
На что я: даже если все это правда, что ты хочешь этим сказать?
Ничего.
Да брось, ты хочешь мне намекнуть, что он завербован.
Откуда мне знать?
Я тогда взбеленился. Да в свете последних событий (они думали о писателе Таре, я — о другом человеке), когда можно заподозрить любого, что он был агентом, ужасен уже тот факт (пауза, многозначительный кивок — кошмар — опять Голливуд!), что мы назовем стукачом того, кто действительно был стукачом!
Все это ужасно.
В разговоре с П., героически превозмогая себя, я не упоминаю о тех самых «скорбных ста страницах». Разговор опять почему-то зашел об агентах, и П., неожиданно повернувшись ко мне, вдруг сказал, что однажды, очень давно, он бывал уже в нашем доме в Ромаифюрдё, по поводу какого-то перевода встречался с моим отцом, до чего же фантастический был человек! я хлопаю глазами на Гитту, ну и жизнь! та все понимает, но не отвечает мне взглядом, а едва заметно кивает.
Он предложил П. отобедать с ним и из какого-то гнусного алюминиевого социалистического судка — точно! точно! в один голос воскликнули мы с Гиттой с непонятным каким-то облегчением, был такой! словно радуясь, что этот судок нас спасет, — извлек какую-то гнусную социалистическую еду, что-то вроде котлеты с сопливым горошком, на грани съедобности, но, дети мои — окинул нас взглядом П. с такой гордостью, как будто речь шла о его собственном, доброй памяти, родителе, — все это он преподнес с такой грандиозностью! И при этом все время с ним говорил, беседовал, рассуждал — в частности, о переводе как таковом, о его принципиальных и конкретных ограничениях…