— Вы называли меня Гилом на маскараде. И я вполне уверен, что забуду Ваше лицо опять, если Вы меня попросите об этом.
— Простите меня за недостаток уверенности в себе, — проговорила Эмма, и отзвук смеха в её голосе был ещё более мучителен, чем её рука, остававшаяся у него на колене. — Я бы хотела остаться в маске.
— Существуют разные способы затуманить мою память, — сказал Керр. И, не отрывая от неё глаз, он протянул руку и погасил маленькую масляную лампу, висевшую сбоку. Его сторона кареты немедленно погрузилась в темноту, единственный свет исходил от лампы, горящей с её стороны. Её свет отливал золотом на тёмно-рыжих волосах Эммы, ловил блеск бриллиантов в ушах, превращал тёмный бархат ротонды в сияющую бронзу.
Она взглянула на свою лампу. Затем медленно, осторожно, она начала стаскивать свою правую перчатку, палец за пальцем.
— Могу я помочь Вам с лампой? — спросил Гил, немного испугавшись, обнаружив, что его голос понизился до рычания. Было нечто невыносимо эротичное в том, чтобы наблюдать, как она медленно, очень медленно снимает перчатку.
Она тихо засмеялась. Керр заметил, что она не из тех женщин, которые хихикают. Наконец, она стянула свою перчатку, обнажив кисть, такой же красивой формы, как и её губы.
— Не следует иметь дела с масляными лампами в перчатках, — проговорила она, прикручивая фитиль. — Это опасно.
Свет мигнул, бросая последний отсвет на её сливочно-белую шею, и погас. Теперь карета освещалась лишь мерцанием света, проникавшего сквозь опущенные шторки, в то время как экипаж с грохотом катил по Лондону.
Гил сидел мгновение в темноте, ощущая всеми чувствами каждое движение женщины. Она снимает свою левую перчатку, если он не ошибается.
— Я не стану заниматься с тобой любовью в карете, — внезапно сказал он.
Смех Эммы был столь неприличным, что едва не лишил его контроля и не заставил его броситься на её сиденье.
— Mon Dieu [15], какой ты респектабельный, когда трезвый, — проговорила она. — В Париже ты вёл себя sans ceremonie [16].
— Могу только сожалеть о потере моей памяти, — сказал Керр, совершенно серьёзно. — Могу я подержать твои перчатки?
Он наклонился вперёд.
— Разумеется, — сказала Эмма, роняя перчатки прямо ему в руку.
— Ты видишь, как кошка, в темноте?
— Нет, но я привыкла к этому, поскольку провела много времени за кулисами театра. В театрах задняя часть не освещается, чтобы не быть на виду у зрителей.
— Ты актриса?
Актрисы пользовались репутацией не лучшей, чем проститутки, хотя Эмма могла бы оспорить этот пункт. Рисуя в течение пяти лет декорации для мистера Тэя, она узнала, хотя и с расстояния, что актёры и актрисы склонны к моральному падению так же, как и другие люди.
— Нет, я не актриса, — ответила она, расстёгивая застёжку на горле и позволяя толстому бархату ротонды упасть с плеч.
— Можно? — его голос упал до хриплого скрежета, что заставило её сердце чаще биться в груди. Она передала ему ротонду.
— Тогда почему, скажи на милость, ты проводила время в театре?
— Я рисую декорации, сцены, которые обозначают изменение места действия.
— Ты рисуешь задники? — произнёс Гил, в крайнем изумлении.
— Именно. Я нарисовала один для любительского представления несколько лет назад, и занялась этим в качестве услуги местному театру. Именно так я встретила своего любящего жениха, — добавила Эмма, вспомнив о его предполагаемом существовании.
— Ах, да, — сказал граф. — Почтенный бюргер, тот мужчина, за которого ты выходишь на следующей неделе.
— Совершенно верно.
Разве он не собирается её поцеловать? Они проехали дом с фонарями, горящими вдоль всей мостовой, и карету на мгновение озарило светом как раз, чтобы Эмма успела поймать взгляд задумчивых глаз.
— Как долго ты пил в Париже? — спросила она, повинуясь импульсу.
Керр глядел на неё со своей стороны, но теперь в экипаже было темно, и она не могла ничего прочесть по его лицу. Он, наверное, снял перчатки, потому что взял её правую руку и начал её поглаживать, скользя большими пальцами по её пальчикам. Эмма животом ощутила лёгкий прилив жара.
— Шесть месяцев, — проговорил Гил в тот момент, когда тишина затянулась так надолго, что она собиралась начать болтать о чём-то другом. — Я пил на протяжении шести месяцев. И я предполагаю, в один из таких дающих забвение вечеров я встретил тебя, ma chère [17].
Но Эмма не хотела говорить об их встрече, которой не было.
— И пьянство было вызвано гибелью твоего брата?
Граф наклонился вперёд и прижал её руку к своим губам. Прикосновение поцелуем к кончикам её пальцев превратило тепло у неё в животе в пламя. Она подавила вздох. Ей нужно казаться опытной, не теряясь от такой простой вещи как прикосновение.
— Уолтер умер в октябре около года назад, — сказал Гил, снова откидываясь назад и пропуская её пальчики сквозь свои большие. — Он разбился в экипаже, будучи в Оксфорде. Прости, если я уже рассказывал тебе детали, когда мы виделись в последний раз. Он был на третьем году обучения, и они смеялись над…
Он остановился, и хватка его пальцев усилилась.
— Что произошло? — спросила Эмма, хотя хорошо знала сама. Она, конечно же, присутствовала на похоронах. Она приложила свою траурную перчатку к его траурной перчатке и что-то прошептала из-под чёрной вуали, надетой в память о девере, который не станет её деверем. На похоронах у Гила глаза были мёртвые, чёрные, лишённые выражения. Она помнила этот взгляд до сих пор. И следующее, что они услышали о графе — он уехал в Париж.
— Он выпил, — говорил Гил ровным голосом. — Нет ничего необычного в том, чтобы пить, конечно. В некотором смысле, прохождение университетского курса является синонимом погружению в бутылку бренди. Но выпивший мужчина не очень хорошо контролирует поводья. И собственное равновесие. И Уолтер выпал из экипажа, вот и всё. Разбился насмерть, свалившись в тот момент, когда его экипаж заворачивал за угол.
— Мне очень жаль, — произнесла Эмма.
— Они говорили, что он не страдал.
— Полагаю… это помогает?
— Не особенно.
Она наклонилась вперёд и взяла обе его руки в свои. Карета проезжала по длинной тёмной улице, и ей вообще ничего не удавалось разглядеть. Девушка позволила пальцам пройтись по его рукам, вдоль мозолей на пальцах, видимо, от поводьев.
— Я так понимаю, что ты пытался выпить достаточно, чтобы выпасть из кареты?
Повисла тишина, и Эмму охватил страх. Она зашла слишком далеко? Но он издал лающий смех.
— Что-то вроде того, я полагаю.
Она вытянула пальцы, распластав их над его большими ладонями.
— И это тебе удалось?
— Очевидно, нет.
Она ждала. Карета качнулась, поворачивая за угол.
— Я падал с множества кроватей, — сказал Гил, наконец, — пьяный, слепой, пытаясь отыскать ночной горшок. Смерть своего рода. Но всегда просыпаешься, и тем сильнее печаль.
— Слышала о таком, — сказала она, переворачивая его руки и начиная гладить ему ладони, стараясь не замечать, что у неё дрожат пальцы. — Я однажды выпала из экипажа.
Керр замер, она скорее ощутила, чем увидела это.
— Что случилось?
— Мне было восемь лет, и я тряслась по деревне на тележке, запряжённой старым пони, которой управлял дряхлый, но вполне трезвый грум. Он не знал, что я свесилась набок, пытаясь втянуть в повозку ветви диких роз. Он повернул за угол как раз в тот момент, когда я вцепилась в одну особенно красивую ветку.
В голосе Гила был небольшой смешок.
— Думаю, что слышу эхо боли в твоём голосе.
— Прямо в розовый куст, — сказала Эмма скорбно. — У меня до сих пор виден шрам над правой бровью.