Плехановская позиция была тем «удобна», что не требовала от него пересмотра отношения к народничеству. Несовпадения в ленинском взгляде обязывали двигаться вперед. Проникновение в «путаницу» русских аграрных отношений показывало Ленину неслучайность иллюзий народничества, а анализ стойкости этих иллюзий помог увидеть за общностью путей социально-экономического развития России и современной ей Западной Европы различие, которое трудно объяснить одним несовпадением этапов. Еще не были произнесены слова «крестьянская буржуазная революция», но они подспудно назревали, отчетливее всего проступая там, где Ленин возвращался в своих ранних работах к революционному прошлому, эпохе Чернышевского и старого народнического социализма, где он в полемике с прогрессистами типа Струве как будто неожиданно, в финале спора, решительно подчеркивал достоинства народнически-демократической программы с точки зрения технического производственного прогресса крестьянского хозяйства и – таким образом – всего развития России по капиталистическому пути («…с марксистской точки зрения нельзя сомневаться в абсолютной предпочтительности народничества в этом отношении»)[23]. Антиномия: либерализм – народничество это зародыш, из которого в начале XX в. вырастет концепция двух возможностей буржуазного прогресса в России.
Теперь ясно, что препятствия этому прогрессу не исчерпываются малоземельем, налоговым ограблением крестьян, всепроникающим гнетом администрации. Поскольку крепостничеством заражены и капиталистические экономии, и (хотя совсем по-другому) хозяйства крестьян на надельной земле, постольку преобразовать аграрный строй нельзя по частям, а можно лишь сразу и в целом. Поэтому и крестьянский утопический социализм – не одно прошлое, но и историческое настоящее. За народнической уравнительностью, иллюзорной и консервативной с точки зрения научного социализма, скрывается реальность самого радикального в непосредственно демократическом смысле «американского пути»: уничтожение всех средневековых перегородок на всей земле в результате превращения ее в одно колоссальное общее поле, предназначенное быть поделенным заново, – извечная крестьянская мечта, идиллия равенства «навсегда», как момент и условие максимально свободного развития капитализма, а тем самым и максимально свободного развития классовой борьбы (в том числе, и в деревне)[24]. Ибо «черный передел» – не только окончательное раскрепощение патриархального крестьянина. Экономически равносильный национализации, политически он возможен лишь при полном обновлении государственного строя. А на осуществление его неспособны даже левые фракции либерализма, неизбежно переходящего в критический момент на сторону «порядка» – и не только (как это было везде в Европе XIX в.) перед лицом опасности использования республиканских свобод пролетариатом, но и в силу привязанности русского либерала, прямой и косвенной, к старой земельной собственности. Такова альтернатива русской революции: либо мнимоконституционная монархия помещиков при частной собственности на землю, либо республика фермеров, сочетающая буржуазно-правовой строй с прямым народновластием, – «…историческая альтернатива, подкрашиваемая лицемерием кадетов (ведущих страну по первому пути) и социально-реакционным утопизмом народников (ведущих ее по второму)»[25].
Экономический анализ лишь в конечном счете (мы можем назвать примерную дату – конец 1907 г., время написания «Аграрной программы социал-демократии в первой русской революции») разъяснил полностью то, что еще раньше рассмотрела в ходе событий политическая и тактическая мысль Ленина: возможность «и на базисе данного, буржуазного порядка» буржуазного общественно-экономического переворота – такой же социальной революции, «каковой была великая французская революция»[26]. Стало быть, и возможность нового левого блока, новой демократической коалиции, вождь и главный «автор» которой – пролетариат – не мог не признать своими социальные требования мелких производителей, как и последние не могли, если они становились и в той мере, в какой они становились на почву революции, не признать своею политическую программу класса-гегемона. Оптимизм аграрный обязывает к оптимизму политическому, говорил Ленин, адресуясь к тем, кто канонизировал прошлый опыт и не замечал назревания одной из наиболее глубоких исторических перемен. Именно: возникновение общности у мелкобуржуазной и пролетарской демократии, не простой и не цельной, сугубо противоречивой, таящей сближение и расхождение, союз и острый конфликт, но все же общности в том самом пункте, где раньше, в западноевропейских революциях 1848 – 1871 гг., обнаруживалось непримиримое расхождение, – в вопросе о революционной власти, об осуществлении диктатурой победивших классов преобразований, ближе всего отвечающих интересам народа.
24
Мы обращаем внимание на этот центральный пункт ленинского анализа, поскольку и в современных дискуссиях приходится сталкиваться с не вполне верным истолкованием его. Механическое отделение демократического «ядра» от утопической «оболочки» ведет к тому, что последняя начинает восприниматься как нечто инородное, абсолютно чуждое «ядру». Но стоит задуматься: мог ли бы крестьянский демократизм в данных условиях выразить себя иначе? Мог ли он объективно воплощать в себе не только борьбу с