Поневоле дадха бросил шашку, отшвырнул свое оружие и сдался в плен. Когда дадха попал в руки [врагов], Абдулваои' дадха, столь же храбро сражавшийся, тоже попал в плен вместе со своим дорогим сыном Чагатай беги. Яр Мухаммед ишик-ака-баши минт таким же образом оказался захваченным. Шах Мухаммед дадха и Ир Назар дадха, повернув коней, спасли свою жизнь. Неприятели, пленив упомянутых эмиров, вернулись с ними в Кермине, где ввели их в дом почета и посадили на палас веселья. Поскольку же они наложили цепи на их ноги, постольку перетки дадха[195] отправили в Самарканд, к неблагодарному Раджабу, заявившему претензию на царственное происхождение, и к Ибрагиму, [этому] дьяволу по поступкам, явному слепцу. /59 а/ Этим Абдулкарим извещал [Раджаб-хана] об очередной своей победе, которую ему удалось одержать. Упомянутый Раджаб каждому из пленных эмиров послал по письму, обнадеживая их своими беспримерными милостями. Когда эти письма несчастного, сбившегося с пути [Раджаба] дошли до эмиров, они не обратили на них никакого внимания и не выказали [к ним] почтения по Чингизханскому установлению. Абдулкарим сказал: «Что же вы не оказали почет нашему Раджаб-хану?» Ходжим Яр дадха ответил: «О несчастный, людям, которые долгие годы и многие века, как красивой розой, покрывали головы постановлениями счастливых государей и могущественных султанов, из которых каждый — Джемшид трона миродержавия и Солнце небес царственного достоинства, не пристало продаваться, как горсти сухого валежника, что встречается в пустыне лишения или в солончаковой степи мира. Человек, который /59 б/ вкушал пищу от стола Сейид Абулфейз Мухаммед бахадур-хана, как может удовлетвориться блюдом с остатками пищи проклятых дьяволов? Если ты обрушишь со всею жестокостью на мою голову распоряжение того злосчастного [Раджаба], то не исключена возможность, что от огня своей горячности и от пламени [борьбы за] честь я стану горстью праха, как будто я сжал рукою горящий уголь. О проклятый Абдулкарим, не обольщайся этим призрачным миражем, который есть не больше, как только нечто кажущееся, и не ввергай себя в видимость невидимого [тобою] тщеславия, ведь в конце концов ты пойдешь от моря счастья с запекшимися от жажды губами.
Эти советы и увещевания не произвели, однако, впечатления на сего тирана [Абдулкарима]. Естественно, раз его жестокое сердце было смешано с ржавчиною низости, то он оказался невосприимчив к подобным наставлениям. Дадха же, [тем не менее], как только его видел, начинал его уговаривать, но тот, /60 а/ незадачливый, говорил [ему] о своей преданности Раджабу. Дадха в ответ читал ему следующее стихотворение Мовланы Абдуррахмана Джами[196].
Составители деловых писем (мунши) и авторы исторических сочинений говорят, что так как Абдулкарим предпочел сборище разного сброда, то, укрепив города [округа] Кермине, он предпринял наступательные действия против таких [пунктов], как крепости Узулушкент и Хазора. В крепость Узулушкент[198] /60 б/ вошел Таши калмык, один из рабов Нияз хаджи катагана, и оказался [потом, как увидим], осажденным. В то время Таши калмык столь был славен своею храбростью, что не было подобного ему никого из вышеупоминавшихся знаменитых неприятельских воинов и ничье имя не называли в беседах на собраниях столь часто, как имя Таши калмыка. Великие [бухарские] эмиры решили с общего совета выступить сначала против крепости Узулушкент и взять ее, а потом отправиться в Хазора. Короче говоря, Хаким-[бий] аталык, Абдулла кушбеги и прочие эмиры, подойдя к крепости Узулушкент, осадили ее. Славная узбекская молодежь и молодежь из махрамов ежечасно совершали нападения на эту крепость, сверху которой [осажденные] открывали ружейный огонь; от него гибло много людей из победоносного войска. Яукашти мирахур, сын Гаиб Назар аталыка, и его брат Мухаммед Салах парваначи, /61 а/ Мухаммед Рахим ишик-ака-баши, внук Хуррам хаджи, а из махрамов — Абулкасим курчи, сын Мухаммед Салаха курчи калмыка, и группа калмыков высочайшего двора[199] — Карчигай-бий, Лачин-и Хисари, Шахбаз и другие произвели отважное нападение на упомянутую крепость, но так как она была сильною крепостью, то взять ее [им] не удалось. На другой день, когда султан-солнце, освещающее вселенную, усевшись на белого коня неба, поднял кверху храбрую, сыплющую золотом круглую голову своего существа, в это время славный и совершенный министр, попугай зеркала громкого чтения Корана[200], соловей из луча чтения [той же священной книги], Юпитер в созвездии кельи ученого, сфера богомыслия, великий Са'д неба министерского поста —
195
В Бухаре, как, впрочем, и везде на Востоке, каждое должностное лицо имело свою печать — перстень, обычно носившийся на мизинце правой руки. Камень, на котором вырезывалось имя и титул владельца, обычно бывал сердолик, оправа в большинстве случаев была серебряная, реже — золотая.
196
Мовлана Нуруддин Абдуррахман-и Джами — великий таджикский поэт (ум. в 898/ 1492 г.), виднейший представитель блестящей Гератской эпохи второй половины XV в.
197
Мэн (май — по-бухарски) — мера веса в зависимости от места и территории; так, мэн гератский в эпоху Джами равнялся почти 3 фунтам, мэн бухарский — 8 пудам и т. п.
198
Узулушкент — теперь селение того же имени, лежит в 2,5 км к западу от Хазора, на правом берегу Зарафшана.
199
В тексте калмокон-и касса — «собственные ханские калмыки», т. е. калмыки-рабы, из которых была сформирована ханская военная охрана.
200
Это метафорическое выражение имеет в виду обучение попугаев разговору, принятое на Востоке: обучающий ставит клетку с попугаем перед зеркалом, а сам садится позади зеркала и начинает повторять какую-либо фразу; попугай, видя свое отражение в зеркале, думает, что это голос птицы его семейства, и начинает повторять человеческие слова.