Настоящее откровение. Едва мы преодолели рубеж между XIII и XIV веками, как перед нами открылся пейзаж, до этого почти полностью погруженный в сумрак. Средневековье, которое кажется нам таким знакомым, которое выступает в качестве декораций исторических романов, имеющих сегодня оглушительный и даже пугающий успех, Средневековье наших мечтаний, Средневековье, которое грезилось еще Виктору Гюго и Мишле, со своей особой манерой чувствовать, любить, держаться за столом, со своими приличиями, внутренней жизнью, набожностью, — это Средневековье не похоже на Средневековье 1000 года или эпохи Филиппа Августа, это Средневековье Жанны д’Арк и Карла Смелого. В общем–то, можно снять кино об эпохе Людовика XI, не опасаясь избытка анахронизмов, но если действие происходит во времена Людовика Святого, лучше за фильм не браться. Так что структуру данной книги в значительной степени задает этот ярко выраженный рубеж — первая половина XIV века. То, что нам известно о более раннем времени, гораздо менее достоверно и фрагментарно.
Тем не менее начиная с 1000 года и до конца XIV века мгла, препятствовавшая историческому познанию, постепенно рассеивается под влиянием присущего каждой цивилизации прогресса — материального и духовного, в неразрывном единстве. Уже только поэтому трехвековое восходящее развитие представляется фундаментальным процессом. И именно так к нему следует относиться, что обязывает при анализе обращать особое внимание на его обуславливающее присутствие, поскольку оно самым непосредственным образом сказалось на формах частной жизни. Например, постепенное введение в оборот денег не могло не повлиять на восприятие личного имущества, на представление о том, что принадлежит лично тебе и не касается других. А так как прогресс подтолкнул к постепенной переориентации от коллективного к индивидуальному, то сопутствующая этому тенденция к интериоризации и самонаблюдению мало–помалу привела к обособлению в рамках домашнего пространства зоны более интимной, границей которой стало тело каждого отдельно взятого мужчины или отдельно взятой женщины. С другой стороны, эта эпоха, в целом довольно беззаботная, отмеченная сплошной чередой ренессансов, была также временем постепенного и непрерывного познания отдаленных или забытых культур — ислама, Византии, Древнего Рима, иными словами — временем открытия в чуждых способах поведения таких моделей, в которых взаимоотношения частного и публичного непохожи на то, что привычно, и которые заставляют в какой–то степени под себя подстраиваться. Наконец, неуклонное повышение уровня жизни, неравное распределение продуктов производства в рамках сеньориального хозяйства, дифференциация социальных ролей усугубляли контраст между городом и деревней, между богатыми и бедными домами, между мужчинами и женщинами. В то же время неизменно ускорявшиеся темп жизни людей, оборот идей и тенденций, наоборот, стирали региональные различия и способствовали распространению единообразных моделей поведения во всем западном мире.
В будущих исследованиях, направление которым могла бы дать эта книга, необходимо точно датировать все наблюдения, постараться выстраивать как можно более подробную хронологию. Однако на том начальном уровне, на котором мы находимся сейчас, материала слишком мало, чтобы распределить его по хронологической оси. Нам показалась более подходящей и продуктивной другая организация исследования: не желая скрывать пробелов в наших знаниях, мы решили распределить материал по двум большим разделам. В первом — две зарисовки. Одна представляет собой, описание частной жизни в XI–XIII веках, при этом основное внимание сконцентрировано на периоде между 1150 и 1220 годами (так как в эту эпоху прогресс, по всей видимости, ускоряется, разрыв между поколениями становится больше, чем когда бы то ни было вплоть до Нового времени, а источники начинают сообщать сведения, касающиеся образа жизни не только церковных лиц), а также на Северной Франции (территории, оставившей более других свидетельств реалий Средневековья) и аристократическом обществе (лишь над ним в этот период рассеивается завеса тумана). Другая зарисовка, также статичная, касается частной жизни тосканской знати в XIV–XV веках — именно об этом периоде, этом регионе и этой социальной среде до нас дошли особенно богатые сведения. Второй раздел представляет собой более авантюрный проект: мы рискнули осмыслить в долговременной перспективе два аспекта общей эволюции: с одной стороны, это трансформация домашнего пространства, с другой — расцвет индивидуальности, особенно в сферах религиозного поведения и художественного выражения. Наконец, между этими двумя разделами вклинивается третий; он затрагивает область воображаемого, и здесь мы имеем дело с литературными произведениями, созданными на севере Франции в XII–XV веках. Художественная литература, требующая деликатного анализа, дает незаменимые свидетельства о том, как на самом деле проживалась частная жизнь.
Эта книга — коллективный труд, и, садясь за ее написание, мы даже мечтали столь тесно сплотиться, чтобы впоследствии нельзя было различить, кто написал ту или иную главу. Но очень быстро стало понятно, что затея эта слишком амбициозна и что, работая в тесном сотрудничестве (в частности, на конференциях в аббатстве Сенанк, в ходе которых наши гости сделали немало ценных замечаний, подсказанных их собственными исследованиями), дополняя и поправляя друг друга, мы пойдем наименее искусственным и, главное, наиболее справедливым путем, если не будем стремиться создать однородную прозу из того, что привнесет каждый из нас, а, смирившись с неустранимыми расхождениями и где–то, может быть, даже повторами и перехлестами, закрепим за каждым преимущественную ответственность за тот или иной конкретный фрагмент текста. Все под этим открыто подписались. Даниэль Ренье–Болер взяла на себя задачу ввести в общий труд все, что можно почерпнуть по данной теме из старофранцузской литературы. Доминик Бартелеми, который, кроме всего прочего, следил за общей согласованностью работы, взялся за написание глав об отношениях родства и истории жилища в феодальную эпоху. Филипп Браунштайн, Филипп Контамин и Шарль де Ла Ронсьер сосредоточились, соответственно, на исследовании личности и жилища в Тоскане конца Средневековья. Что касается более раннего периода, то здесь я сам высказался по некоторым вопросам.
Жорж Дюби
ПРОЛОГ. ВЛАСТЬ ЧАСТНАЯ, ВЛАСТЬ ПУБЛИЧНАЯ
Начнем со слов
Что такое частная жизнь в феодальную эпоху? Чтобы конструктивно выстроить проблематику — а именно об этом, повторюсь, у нас идет речь, — лучше всего, как мне кажется, начать со слов, прощупать их семантическое поле, то есть ту нишу, в которой гнездится концепт. Выбрав этот путь, я, однако, ощущаю свою приверженность духу тех ученых, которые, изучая рассматриваемую эпоху, проделывали сходную операцию; они были прежде всего грамматиками и, чтобы приблизиться к непознанному, начинали с изучения слов, двигаясь от известного к неизвестному.
В словарях французского языка, составленных в XIX веке, то есть тогда, когда понятие частной жизни уже прочно укоренилось, я, приступив к поискам, обнаружил один глагол — глагол priver, означающий приручать, одомашнивать; пример, который приводит «Литтре»[2], «un oiseau prive» — «прирученная птица», раскрывает его смысл: изъять из дикости и перенести в знакомое пространство дома. Затем я увидел, что прилагательное prive[3], взятое в самом общем смысле, также тяготеет к идее чего–то близкого и знакомого, сближается с понятиями, имеющими отношение к семье, дому, внутреннему пространству. Среди примеров, подобранных «Литтре», есть выражение, навеянное духом времени: «Частная жизнь должна быть ограждена стеной» (La vie privee doit etre muree), которое он сопровождает весьма красноречивым комментарием: «Нельзя разузнавать и разглашать то, что происходит в доме частного лица (particulier)». Как бы то ни было, частное противопоставлено публичному, на что четко указывает термин particulier в его исходном значении, наиболее прямом, наиболее общем. Так, находим в «Литтре» две цитаты, одну из Вовенарга: «Тот, кто правит, совершает больше ошибок, чем частные люди (hommes prives)», а другую из Массийона: «В жизни великих нет место приватному (rien nest prive), она является общественным (public) достоянием».
2
«Литтре» — общепринятое название знаменитого словаря французского языка, составленного во второй половине XIX века Эмилем Литтре, французским философом и филологом.