Это все или ничего, «гонка самоубийц», полагал де Голль.
На самом деле после подписания Эвианских соглашений 1962 г. «черноногие» и представить себе не могли, что власть перейдет к арабам. Начался великий исход французов из Алжира, позже воспетый Энрико Масиасом — певцом, принадлежащим к французам-«черноногим».
Гром прогремел тогда, когда никто этого не ожидал.
Этот массовый отъезд стал похож на бегство после того, как французское правительство с целью сдержать его уменьшило количество кораблей, еженедельно курсирующих между Францией и Алжиром, с шестнадцати в январе 1962 г. до трех в апреле. Пристани Алжира и Орана брали штурмом. У этих беженцев-репатриантов создалось впечатление, что их бросили, предали, и их ненависть к де Голлю отныне будет постоянной. Однако они сумели адаптироваться в социуме в Лангедоке-Руссильоне, Провансе, Париже, получив после некоторого ожидания солидные пособия. По крайней мере, так обстояло дело с небольшой частью из них — теми, кто уже был наиболее обеспеченным…
Выходцы из Магриба и их второе поколение (беры)
На протяжении последних двадцати лет именно вокруг иммигрантов из стран Магриба бушевали самые сильные страсти, особенно с тех пор, как Национальный фронт стал набирать очки, играя на страхах, вызванных во французском обществе наплывом арабов после деколонизации.
Страсти повлекли за собой новые ксенофобские выступления. Они были основаны на представлении о том, что из-за низких зарплат, на которые соглашались алжирские и марокканские иммигранты, французы лишались работы, что вело к увеличению безработицы. Это старый аргумент, он использовался с XIX столетия в отношении итальянцев, тогда как на самом деле уже в то время иммигранты выполняли работу, которую не желали делать французы. С алжирцами дело обстояло тем более сложно, что они были уроженцами «трех французских департаментов», а их статус французов-мусульман превращал их в особую категорию, пользующуюся с момента подписания Эвианских соглашений статусом двойной национальности. В 1974 г. в результате прекращения иммиграционной политики и кризиса в отношениях между Парижем и Алжиром сложилась новая ситуация.
Уже последние десять-двадцать лет на смену временным иммигрантам-рабочим — а потоки иммигрантов из Марокко, с гор Кабилии и из района Орана не иссякали с начала XX в. — пришла семейная иммиграция, сначала временная, а затем — с прекращением прилива иммигрантов (что связано с подъемом радикального исламизма и гражданской войной, охватившей Алжир) — и постоянная.
С этого момента ксенофобские разговоры опирались во Франции еще на один аргумент: осев в метрополии, масса иммигрантов из Северной Африки, особенно из Алжира, превращалась в угрозу национальной идентичности, тем более что эти иммигранты были арабами, мусульманами, принадлежавшими к другой культуре, которая «явно не подлежит ассимиляции» и которая не сможет интегрироваться в социум метрополии. Опасения, как бы эти иммигранты не стали во Франции троянским конем антизападного международного фундаментализма, начали в некоторой степени подтверждаться, когда в 80-е годы сразу же после исламской революции в Иране терроризм стал наносить удары по западным странам под флагом борьбы против империализма.
Однако, гражданская война в Алжире становилась бесконечной, и поскольку второе поколение иммигрантов осталось жить во Франции, произошли достаточно явные изменения. Они были обусловлены присутствием во Франции беров — арабов, принадлежавших ко второму поколению эмигрантов из Северной Африки. Эти изменения подтверждают, что речи политиков из Национального фронта были лживы по всем пунктам.
Во-первых, еще недавно в Алжире на интернационалистские речи людей левых взглядов, патерналистски говоривших арабам, что они их «братья», последние с иронией отвечали, что они хотели быть лишь их «шуринами»… Действительно, несмотря на конфликты, а затем и войну, никогда еще количество смешанных браков между арабами и жителями метрополии не было столь велико, как сегодня. Их число практически соответствует числу браков португальцев с французами. К тому же мусульманские женщины выходят замуж, не важно за жителей метрополии или нет, примерно на два-три года позже, чем в странах Магриба, что является признаком адаптации.
Во-вторых, споры об ассимиляции, интеграции, включении иммигрантов в общественную жизнь, о многообразии сосуществующих в стране культур (мультикультурализм) ведутся французами-интеллектуалами или чиновниками, уверенными в стабильности собственного положения и плохо понимающими, что из-за расизма чаще всего именно в их среде цвет кожи является препятствием для повышения роли в обществе и продвижения по службе бывших жертв колонизации. Во Франции дискриминация — реальность в большей степени, чем в других странах: в Германии, например, еще до принятия закона 1999 г. о праве почвы[304] (ставшего настоящей революцией в иммиграционной политике страны) в парламентах земель (ландтагах) и национальном парламенте (бундестаге) заседали депутаты турецкого происхождения, в то время как Франция отличилась в этом вопросе лишь разговорами. Перед лицом подобного протекционизма, исключавшего их из ряда жизненных сфер, иммигранты, особенно алжирцы, искали выход в мало институционализированных профессиях, особенно в области СМИ. «Когда я нахожусь на театральной сцене, я на восемьдесят процентов нахожусь в своей стране», — говорил Слиман Бенесса, французский драматург алжирского происхождения. Это справедливо и для киноактрисы Изабель Аджани, писательницы Ассии Джебар и многих других писателей, начиная с Катеба Йасина…
304
Закон, позволяющий детям иммигрантов, родившихся в Германии, получать немецкое гражданство по праву рождения в ней.