В одном, однако, сторонники передачи власти расходились. «Мы придавали большое значение тому, чтобы было произнесено слово „низложение“. Это слово казалось нам необходимым, чтобы умиротворить народный гнев, если только его вообще можно было умиротворить, и этим предотвратить революцию»[602], — вспоминал впоследствии левый депутат Жюль Симон. В соответствии с этим и был сформулирован проект предложения, подготовленный левой фракцией к ночному заседанию палаты. Он начинался словами: «Луи-Наполеон Бонапарт и его династия объявляется низложенными». Орлеанисты выдвигали неопределенную формулировку, облегчавшую сговор с бонапартистами. Она гласила: «Ввиду вакантности трона» и т. д. Следует отметить, что левые депутаты, в том числе Гамбетта, были готовы присоединиться к орлеанистам, если их предложение будет отклонено.
Когда в 1 час ночи открылось чрезвычайное заседание законодательного корпуса, и военный министр после краткого сообщения о капитуляции французской армии и пленении императора предложил на этом закрыть заседание, не принимая никакого решения (Паликао был противником передачи власти законодательному корпусу), ни один депутат, в том числе левые, не выступил против этого предложения. «У меня нет никаких мотивов противиться этому» [603], — заявил Фавр, так настойчиво добивавшийся несколькими часами ранее срочного низложения Наполеона III решением законодательного корпуса. Заседание, длившееся всего 20 минут, было объявлено закрытым.
Разгадка необъяснимого на первый взгляд поведения левой фракции крылась в том, что поспешно созванное ночное заседание законодательного корпуса оказалось тем не менее запоздалым. Парижские рабочие опередили депутатов, прибыв до них к Бурбонскому дворцу и требуя провозглашения республики. Группа рабочих пыталась проникнуть в здание законодательного корпуса. И только настойчивые увещевания Гамбетта, — стоя на возвышении за запертой оградой дворца в окружении других депутатов, в том числе бонапартистов, он употреблял все свое красноречие, чтобы призвать народ к «благоразумию», — предотвратили захват законодательного корпуса рабочими, на помощь которым, по имеющимся сведениям, в это время подходили еще около 10 тыс. человек[604].
Только в два часа ночи депутаты решились покинуть дворец. Всех их объединял страх перед парижским народом, страх перед революцией. Республиканец Жюль Фавр счел благоразумным укрыться в карете орлеаниста Тьера…
С утра 4 сентября в Бельвилле, Монмартре, Менильмонтане и других рабочих районах Парижа царило крайнее возбуждение. Многие рабочие не приступили к работе. «Слова „низложение“, „республика“ переходили из уст в уста»[605]. Здесь развили активную пропаганду бланкисты, призывавшие народ к выступлению.
Буржуазные республиканцы совместно с орлеанистами по-своему готовились встретить события, этого дня. Они принимали меры к обеспечению явки на дворцовую площадь буржуазных элементов национальной гвардии. Явка была назначена на 2 часа дня. Депутаты-республиканцы собрались в Бурбонском дворце задолго до начала заседания. На предварительном совещании левой фракции они старались договориться с присутствовавшими здесь орлеанистами и бонапартистами о форме передачи власти законодательному корпусу. «Наше совещание не было закрытым, сюда приходили члены левого центра, даже члены большинства, и мы принимали их с предупредительностью, ибо мы нуждались в них так же, как они нуждались в нас»[606], — сообщал впоследствии Жюль Симон.
Левые депутаты заодно с орлеанистами принимали и другие меры, чтобы не допустить революционного свержения империи. При их участии на подступах к Бурбонскому дворцу и у его входов деморализованные правительственные войска были уже в ночь на 4 сентября заменены буржуазными батальонами национальной гвардии, среди которых находились преданные генералу Трошю мобили, одновременно с ним возвратившиеся в составе 18 батальонов из Шалона. Не империя, которая была уже мертва, а парижские рабочие и угроза захвата ими власти страшили Трошю и его сообщников, республиканских депутатов, состоявших с ним в постоянной связи уже с конца августа. Поэтому они и принимали все меры к тому, чтобы противопоставить народным массам сформированную при империи вооруженную национальную гвардию, состоявшую, как отмечал в то время Энгельс, «из буржуазии, преимущественно из мелких торговцев», которые «представляют собой силу, организованную для борьбы не столько с внешним врагом, сколько с врагом внутренним»[607].