Последняя конскрипция, объявленная Наполеоном, дала вместо 300 тыс. только около 63 тыс. новобранцев — остальные не явились. Правда, «Марии-Луизы», как прозвали этих безусых юношей, досрочно призванных в армию, сражались превосходно, но они не могли заменить те армии, которые император так опрометчиво погубил в Испании, в России, под Дрезденом и Лейпцигом.
Угроза вторжения не могла вызвать подъема и в рабочих массах. Наполеон, правда, заботился о том, чтобы обеспечить «дешевый хлеб», предотвратить безработицу, хотя как раз в 1811 г. в результате экономических затруднений, вызванных континентальной блокадой, число безработных резко возросло. Но в целом рабочая политика Наполеона носила ярко выраженный буржуазный характер. Стачки и объединения были строжайше запрещены. Введение рабочих книжек, обязательных при найме, дало предпринимателям сильнейшее оружие для борьбы с неугодными им рабочими.
В кругах буржуазии, бывшей 18 брюмера и в последующие годы надежной социальной опорой Наполеона, его политика встречала теперь явное осуждение. Отражением этого недовольства явилась активная оппозиция, с которой императору приходилось все больше сталкиваться в его ближайшем окружении, в сенате и в законодательном корпусе, даже среди тех, кого он выдвинул и осыпал своими щедротами. На сессии законодательного корпуса, созванной в декабре 1813 г., один из депутатов, Лене, выступил с открытым осуждением наполеоновской политики: «Рекрутские наборы стали для всей Франции отвратительным бичом… Вот уже два года по три раза в году собирают человеческий урожай. Варварская и бесцельная война поглощает миллионы людей, которых отрывают от их занятии, от земледелия, от торговли и ремесел»[215]. Эта неслыханно резкая для наполеоновской Франции критика встретила поддержку подавляющего большинства еще недавно столь раболепного законодательного корпуса, постановившего напечатать и расклеить речи Лене по всем коммунам страны. Наполеон приостановил заседания сессии. «Не вы представляете нацию, — возмущенно заявил он депутатам. — Подлинным представителем нации являюсь я… Все власти связаны с троном, все покоится на нем. Но трон это не четыре куска дерева, покрытые бархатом… Трон это человек, и этот человек — я… Францию могу спасти я, но не вы» [216].
В конце декабря 1813 г. австрийцы, нарушив швейцарский нейтралитет, вторглись с юго-востока во Францию и вынудили французские войска отойти за линию Рейна. Наполеон все еще не терял надежды. В январе 1814 г. он вернулся в армию. «Нужно надеть сапоги 1793 года, — писал он маршалу Ожеро, сражавшемуся вместе с ним еще в 1796 г. в Италии, — и проявить такую же решительность. Когда французы увидят, что ваш султан на аванпостах и что вы первым подставляете свою грудь под ружейные выстрелы, вы сделаете с ними все, что захотите» [217]. Но «надеть сапоги 1793 года» значило возродить всю революционную политику времен якобинской диктатуры. Между тем Наполеон сделал слишком многое, чтобы вытравить даже само воспоминание о якобинизме. В этих условиях положение становилось безнадежным. Только «трения в главной квартире коалиции, отчаянная храбрость последних солдат Франции, последние вспышки военной гениальности Наполеона, — все это еще на три месяца отсрочило развязку. Но кампания 1814 г. была уже агонией, и конец ее был заранее предрешен»[218].
В феврале 1814 г. была сделана еще одна последняя попытка мирных переговоров. Чтобы усилить колебания в наполеоновских верхах, союзники вернули из плена одного французского дипломата (Сент-Эньяна). Ему поручено было сообщить, что союзники готовы вступить в переговоры на основе отказа от всех завоеваний Империи, но признания «естественных границ», т. е. сохранения за Францией левого берега Рейна. Но, когда французская делегация, возглавляемая тем же Коленкуром, явилась в Шатийон, никто из дипломатов коалиции уже не вспоминал о «естественных границах»; от Франции требовали отказа от всех ее завоеваний. Еще в декабре 1813 г. Наполеон категорически отрицал возможность мира на таких условиях. Но обстановка все ухудшалась, и приближенные все настойчивее требовали от Наполеона этой, по его мнению, «позорной» уступки. В первые дни февраля у императора был короткий момент «слабости», когда он предоставил Коленкуру «carte blanche» — право подписать мир на этих условиях. Но как раз в этот момент военное счастье в последний раз улыбнулось Наполеону.