Вот пример отрывистой речи: "Так вот этот Кандавл влюбился в свою жену, а влюбившись, думал, что у него жена красивее всех на свете. Так что, думая так, — а ему из телохранителей больше всех нравился Гиг, сын Даскила, — этому Гигу и более серьезные дела поверял Кандавл и красоту жены хвалил" (I, 8).
Благодаря этим свойствам, изложение Геродота напоминает простой, безыскусственный рассказ, но эта кажущаяся безыскусственность на самом деле есть плод большого искусства (по пословице: ars est celare artem — искусство есть сокрытие искусства).
Что стиль Геродота есть стиль человека высокообразованного, можно заключить из употребления им метафор, риторических фигур, искусного расположения слов и других приемов риторики. Хотя древние критики не причисляли его к прозаикам, находившимся под влиянием софистики, это едва ли верно.
Вот примеры метафор. Он называет стену "панцирем города" (I, 118), укрепления — "хитонами, состоящими из стен" (VII, 139), потому что как хитон защищает тело, так стены защищают город. Такую же метафору употребил оратор Демад, сказав: "стена — одежда города" (Athen. III, 99 d). Красивые женщины названы "болью для глаз" (V, 19). Впрочем, Псевдо-Лонгин порицает Геродота за это сравнение, оправдывая его до некоторой степени только тем, что это сказано варварами, да еще в состоянии опьянения ("О возвышенном", IV, 7).
Древние критики находили стиль Геродота приятным и красивым и ставили его в этом отношении даже выше Фукидида.
Особенно выразительно суждение Дионисия о стиле Геродота: "Геродот, по выбору слов, по расположению их, по разнообразию риторических фигур, далеко превзошел всех и довел прозаическую речь до того, что она стала подобна самой лучшей поэзии относительно силы убеждения, прелести и дошедшего до высшей степени наслаждения" [75].
Фукидид, по мнению древних критиков, особенно силен в изображении страстей — τὰ πάθη, а Геродот — в изображении более покойных движений души — τά ἤθη.
Язык сочинений Геродота — ионийский диалект, которым пользуются и логографы. Как уже было сказано, на родине Геродота, в Галикарнассе, говорили на ионийском диалекте, хотя город был дорийским. Таким образом, для Геродота ионийский диалект был родным. Как о языке сочинений логографов, так и о языке "Истории" Геродота надо сказать, что это и есть, живой язык того времени. Надо лишь иметь в виду, что в этот живой язык введены некоторые слова и выражения, взятые из языка эпической поэзии, а также некоторые морфологические формы, относительно которых трудно сказать, были ли они в живом языке того времени или тоже взяты из языка, эпоса.
5. РЕЧИ И ДИАЛОГИ У ГЕРОДОТА
Как уже сказано, обвинения Геродота в преднамеренной лжи несправедливы, но речи и разговоры разных лиц, включенные им в повествование, являются несомненным вымыслом. Однако за это винить Геродота нельзя. С нашей точки зрения, выводить исторических деятелей говорящими речи, которых они не произносили, считается несовместимым с требованием правдивости изложения, которым должен руководиться историк, но древние смотрели на это иначе: как мы легко можем себе представить,, что думал такой-то человек при таких-то обстоятельствах, и считаем вполне-дозволительным для художника слова включить в повествование эти вообрая аемые нами мотивы, так легко древние, привыкшие к словесным состязаниям, воображали, что должен был сказать исторический деятель при данных обстоятельствах.
По видимому, именно Геродот ввел обычай вставлять в историческое повествование речи и диалоги действующих лиц [76]. Возможно, что влияние на помещение речей в сочинениях историков оказала софистика. Словесные состязания вошли в большое употребление и на театральной сцене — в трагедии и в комедии. Существовали некоторые излюбленные темы (τόποι κοινοί) для таких словопрений. У Геродота к этим темам относится, например, беседа трех персидских вельмож в тайном собрании о сравнительном достоинстве трех форм правления — монархии, олигархии и демократии (III, 80-82), причем доводы Дария в пользу демократии явно намекают на строй афинской государственной жизни в том виде, как он был установлен Клисфеном. Таким образом, Геродот переносит в персидский тайный совет дебаты, популярные в Афинах его времени. Были ли действительно произнесены речи на эту тему в Персии или не были, — мы не знаем, но во всяком случае словесная форма их, несомненно, принадлежит Геродоту.
К подобным же темам относится рассуждение Солона перед Крезом о степенях человеческого счастья (I, 32).
Борьба мнений выражена также в речах Артабана и Ксеркса перед походом на Грецию (VII, 46-52). Артабан в своей речи старается отговорить царя от задуманного им похода. Ксеркс сначала опровергает соображения своего противника, носящие общий характер, а именно, что человек должен в своих предприятиях всегда взвешивать предварительно все случайности. Царь, напротив, утверждает, что наверное предвидеть все нельзя, что пример самих персидских царей показывает, что только смелость перед опасностями содействует преуспеянию государства. Артабан находит также, что и суша и море враждебны Ксерксу: море — вследствие отсутствия пристаней, могущих вместить огромный персидский флот и защитить его от бурь, суша — вследствие недостатка продовольствия для войска. В ответ на это царь указывает на благоприятное для похода время года, когда бурь на море не предвидится, на изобилие заготовленного продовольствия и ожидаемую поставку его теми народами, по землям которых пойдет его войско. Так же опровергает Ксеркс замечание Артабана о ненадежности подвластных царю ионийцев.
76
Какие-то попытки в этом роде были, вероятно, и у логографов; по крайней мере, Псевдо–Лонгин указывает на пример перехода от рассказа в третьем лице к рассказу в первом лице у Гекатея. См. выше в гл. I «Начало греческой прозы» и фрагмент Гекатея (Приложение).