Жан Мабильон принадлежал к другой группе, наделившей ученость собственными грамотами на благородство, - к группе бенедиктинцев, относившихся к подвергшейся реформе конгрегации Сен-Мор, которая превратила в то время Сен-Жермен-де-Пре в Париже «в цитадель французской учености». Программа их деятельности была разработана в 1648 г. Люком д'Ашери. Охваченная ею сфера включала жития греческих и латинских отцов церкви, историю церкви, историю ордена бенедиктинцев. В 1681 г. с целью опровергнуть Папенбрука Мабильон опубликовал «De re diplomatica», где изложил правила дипломатики (изучения «дипломов») и критерии, позволяющие установить подлинность общественных и частных актов. Марк Блок не без некоторого преувеличения признал «1681 г., год публикации "De ге diplomatica"», великой датой в истории человеческого разума» [Bloch. Р. 77]. Мабильон главным образом разъясняет, что сопоставление двух независимых источников позволяет установить истину и, будучи вдохновлен Декартом, применяет принцип, в соответствии с которым «повсюду следует составлять настолько исчерпывающие списки и столь всеохватные обзоры», чтобы «можно было быть уверенным в том, что ничего не упущено»396. Сохранились два анекдота, которые показывают, до какой степени при рубеже XVII и XVIII в углубился разрыв между историей и ученостью. Когда официальный историограф Людовика XIV отец Даниэль, которого Футер называет все же «добросовестным тружеником», готовился писать свою «Историю французского ополчения» (1721), его привели в Королевскую библиотеку и показали 1200 работ, которые могли быть ему полезны. В течение часа он просмотрел некоторые из них, а затем заявил, «что все эти вещицы представляют собой ненужные бумажки, в которых он не нуждается для написания своей истории». А аббат де Верто (1655-1735), только что закончивший работу, посвященную осаде Родоса турками, увидев принесенные ему новые документы, отказывается от них со словами: «Моя осада завершена!»
Деятельность по распространению учености продолжалась и растянулась на весь XVIII в. Работа же в области истории, на какое-то время заглохшая, была оживлена главным образом в связи с дискуссиями по поводу происхождения - германского или римского -французов, французского общества и его институций. Историки вновь принялись за поиски причин, увязывая при этом внимание к учености и интеллектуальную рефлексию. Этот союз - несмотря на некоторую несправедливость, допущенную по отношению к XVI в., -подтверждает мнение Коллингвуда: «Если признать, что Гиббон и Моммзен являются историками в строгом смысле этого слова, то до XVIII в. историков как таковых не было», иначе говоря, не существовало автора какого-либо «исследования, которое одновременно было бы критическим и конструктивным, предметом которого являлось бы прошлое, взятое в его целостности, и методом которого стала бы реконструкция прошлого на основе как письменных, так и иных документов, проанализированных и проинтерпретированных в критическом духе»397. Анри Марру, со своей стороны, подчеркивал: «Ценность Гиббона (знаменитого английского автора "Истории упадка и крушения Римской империи", 1776-1788) состоит именно в том, что ему удалось осуществить синтез вклада классической учености в том ее виде, какой она постепенно обрела начиная со времени первых гуманистов и вплоть до бенедиктинцев Сен-Мора и их соперников, и смысла - глубоко понятого им благодаря его постоянному обращению к работам философов - великих проблем человечества, рассматриваемых во всей их полноте и широте» [Маггои, 1961. Р. 27].
Благодаря философскому рационализму - который, как мы видели, привел не только к благотворным для истории последствиям: окончательному отказу от идеи Провидения и поиску естественных причин, - горизонты истории расширились, охватив все стороны жизни общества и все цивилизации. Уже Фенелон в своем «Предварительном наброске трактата по истории» (1714) потребовал от историка изучать «нравы и состояние всего тела нации», говорить правду о них, показывать их оригинальность - то, что живописцы называют «il costume»398 - и в то же время их изменчивость: «Каждая нация имеет свои нравы, весьма отличающиеся от нравов соседних народов; каждый народ меняется под влиянием собственных нравов». Вольтер в «Новых размышлениях об истории» (1744) писал о необходимости создать «историю экономическую, демографическую, историю техники и нравов, а не только политическую, военную, дипломатическую. Историю людей - всех людей, а не только королей и выдающихся личностей. Историю различных образований, а не только событий. Историю в движении, историю развития и преобразований, а не историю статическую, историю-картину. Историю объясняющую, а не только повествующую, описательную и догматизированную. Историю всеобщую, наконец...» [Le Goff, 1978. P. 223].