Я еще не указал на то, что вплоть до XIX в. отсутствовал один существенный элемент формирования исторической ментальности. История не была образовательным предметом. Аристотель исключил ее из числа наук. Средневековые университеты не вносили ее в список преподаваемых дисциплин [см.: Grundmann]. Иезуиты и ораторы уделили ей определенное место в своих коллежах [см.: de Dainville]. Но только Французская революция дала толчок изучению истории; это стало выражением прогресса в школьном образовании - начальном, среднем и высшем - XIX в. и обеспечивало распространение в массах исторической культуры. Отныне школьные учебники по истории являются одними из лучших средств контроля над изучением исторической ментальности [Amalvi].
3. Философии истории
Я уже говорил о том, что вместе с большей частью историков испытываю некое недоверие, порожденное ощущением причиняемого ими вреда, по отношению к смеси различных типов идеологий и обусловленных ими поступков, которые способны обратить вспять с таким трудом дающееся продвижение исторического размышления к научности. Я охотно сказал бы вместе с Фюстелем де Куланжем «Есть философия и есть история, но нет философии истории» или присоединился бы к Люсьену Февру: «Философствовать - это слово в устах историка означает... самое главное преступление» [Fevre. Combats pour l'histoire. P. 433]. Однако я также сказал бы вместе с ним: «Понятно, что существуют два типа разума, представленные философом и историком. Два не сводимых друг к другу разума. Но речь не идет именно о том, чтобы "свести" один к другому. Нужно устроить все таким образом, дабы каждый из них, придерживаясь собственных принципов, не пренебрегал бы позицией соседа до такой степени, чтобы относиться к ней пусть и не враждебно, но по меньшей мере как к чему-то чуждому» (Ibid. Р. 282).
Однако я иду еще дальше. В той мере, в какой отмеченное словарем смешение истории как развертывание времени людей и обществ и истории как науки об этом развертывании остается фундаментальным, и в какой философия истории нередко демонстрировала желание поддержать (вероятно, не вполне адекватным образом) вызывающий сожаление интерес историков-«позитивистов», которые выдавали себя за подлинных ученых, к теоретическим проблемам, а также их отказ от осознания «философских» предубеждений, лежащих в основании их собственного труда, якобы обладающего чисто научным характером335, изучение философий истории не только оказывается составной частью размышления об истории, но и включается в любое изучение историографии.
Между тем еще в большей мере, чем в других разделах настоящего эссе, здесь я не буду стремиться охватить все, но решительным образом погружусь в поток отдельных доктрин, поскольку даже в тех случаях, когда включенность избранных примеров в соответствующий исторический контекст и будет требовать моего внимания, предметом моего интереса останутся интеллектуальные модели, а не эволюция мысли. Примеры я буду выискивать среди отдельных идей (Фукидид, Августин, Боссюэ, Вико, Гегель, Маркс, Кроче, Грамши), школ (августинианство, исторический материализм) или течений (историцизм, марксизм, позитивизм). Я использую в качестве примеров двух теоретиков, которые были одновременно историками и философами истории и, не достигнув особенно высокого уровня ни в одной из этих двух дисциплин, и в XX в. вызвали к жизни ряд работ, ответивших на многие вопросы: это Шпенглер и Тойнби. Особое знание я придаю фигурам видного не-западного мыслителя ИбнХальдуна и выдающегося современного интеллектуала, являющегося крупным историком и в то же время крупным философом и сыгравшего первостепенную роль в обновлении истории - Мишеля Фуко.
335
«Историки, отказывающиеся высказывать суждения, не могут удержаться от них. Им удается лишь скрыть от самих себя те принципы, которые лежат в основе их суждений» (Keith Hancock. Цит. по: Barraclough. History in a changing world. P. 157).