Указать на подобное соответствие между социально-политическим процессом и явлениями в области культуры и литературы важно не только для того, чтобы обнаружить основы последних, но и для понимания духовной атмосферы, в которой происходили все эти перемены. Ибо идеологические и социально-психологические установки, которые, возможно, нам удастся выявить в королевской саге, вряд ли было бы правильно считать личным достоянием одного только ее автора, — они порождены эпохой. «Кризис жанра», наблюдающийся при анализе королевской саги, может быть понят до конца только в свете сдвигов в мировоззрении общества.[3]
Мы увидим далее, что это мировоззрение во многом не сформулировано четко и сознательно. Автор королевской саги не склонен пускаться в отвлеченные общие рассуждения, но подает свои идеи в конкретном их воплощении, через поступки и речи героев, путем отбора эпизодов; как уже сказано, таково было непременное требование самого жанра саги, — активное вмешательство автора в рассказ запрещено! Но главное состоит в том, что это мировоззрение вряд ли и могло быть до конца продумано и полностью выражено так, как, скажем, постулировались основные положения провиденциалистски-теологической концепции западноевропейских католических историков той же самой эпохи. В саге мы находим скорее переживание исторического процесса, нежели осознанное его понимание.
В древнеисландском языке отсутствует понятие «история», и самый этот факт весьма многозначителен. Слово «saga» означало «то, о чем рассказывают», «сказание», а не историю в собственном смысле. Нет в древнеисландском языке и слова «историк». Термин «fróðr» («ученый», «знающий», «мудрый») прилагался главным образом к тем писателям, которые оставили сочинения исторического содержания. Так именовали Семунда, Ари Торгильссона и некоторых других знатоков прошлого, живших между серединой XI и серединой XII в. Авторов более позднего времени называли fróðr лишь изредка (зато так называли исландцы англосаксонского церковного писателя VIII в. Бэду, которого высоко ценили). Отсутствие терминов «история», «историк» — свидетельство того, что историческое знание не выделилось в особую отрасль. Те два значения слова «история», которые ясно различимы для нас — действительно свершавшиеся некогда события и рассказ о них, — едва ли вполне отчетливо расчленялись в сознании средневековых скандинавов: сага — это и случившееся, и повествование о нем. «Pat verðr at seqja svá hverja sögu sem hún gengr» — «каждую сагу надобно рассказывать так, как она случилась», — гласило крылатое выражение. Рассказ о происшедшем не носит поэтому субъективного характера, и его нельзя строить так или иначе в зависимости от прихоти, вкусов или взглядов автора, существует только один способ изложения: «так, как все произошло». Потому-то личность автора в саге растворяется в повествовании и история говорит его устами.
Правда, в отдельных, довольно редких случаях (помимо Пролога) в «Хеймскрингле» встречаются такие личные обороты, как, например: «я назвал некоторых…»; «теперь я хочу написать об исландцах»; «я надеюсь, об этом будет впоследствии рассказано в саге о конунге Олафе», или прямое обращение автора к читателям: «И вот вы можете узнать…» и т. п. Вспоминаются «источниковедческие экскурсы» Снорри (о них речь впереди). Тем не менее, как правило, автор не виден.
3
Говоря о трансформации, которую претерпевает жанр саги при переходе от родовой к королевской, мы не имеем в виду соответствующей реальной последовательности этих двух разновидностей саг и не настаиваем на том, что родовая сага в той форме, в какой она нам известна, обязательно предшествовала королевской саге. Точная датировка саг невозможна. Не исключено, что часть саг об исландцах относится к более позднему времени, чем саги о конунгах, и в науке высказывалась мысль о том, что родовые саги развивались под влиянием саг королевских. Не вдаваясь в рассмотрение этого в высшей степени сложного и вряд ли вполне разрешимого вопроса, мы хотим лишь подчеркнуть, что