Даже внутри одной династии личные разногласия между потомками цадика могли становиться причиной расколов. Соперничество бывало ожесточенным — как в семействе самого Бааль-Шем-Това. В конце 1770-х годов молодой Барух из Меджибожа, внук Бааль-Шем-Това, учредил в Меджибоже внушительный двор, выступая как хранитель могилы великого цадика. С ростом числа последователей он получил признание и российских властей. Однако его притязания публично оспаривали и Шнеур-Залман из Ляд, некогда учившийся у самого Дова-Бера, и племянник Баруха — выдающийся цадик Нахман из Брацлава [61].
Нахман вырос при дворе дяди и вполне мог ожидать, что унаследует должность ребе и встанет во главе быстро набирающего силу религиозного движения. Однако поначалу, как представляется, будущий духовный вождь страдал от внутреннего противоречия: он не мог согласиться с тем, что жизнь при дворе Баруха — это и есть истинный хасидизм, и в то же время не был уверен, что у него самого имеются качества, необходимые, чтобы стать настоящим цадиком и вести за собой народ. После путешествия в Землю Израиля (1798–1799) уверенность Нахмана в своих силах, судя по всему, возросла, так что он стал называть себя не просто цадиком, но первым цадиком своего поколения, уверовав, что только он один может разрешить все мировые проблемы.
В полном соответствии с такой высокой оценкой собственных сил Нахман требовал от последователей большей преданности, чем предполагали обычные отношения между ребе и хасидом, утверждая, что, прилепившись к нему душой, простые хасиды смогут превозмочь все испытания на пути к совершенству. Нахман настаивал на соблюдении сурового режима; от приверженцев требовалось ревностное умерщвление плоти и самоанализ. Брацлавские хасиды должны были всерьез воспринимать религиозные сомнения, которые в других ветвях хасидизма подавлялись как плод дурного начала. Как сам Нахман не желал признавать передачу власти его дядей преемнику на основе наследования, а не религиозного прозрения, так и сын Нахмана не стал его наследником после ранней (в тридцать восемь лет) смерти цадика. (Впрочем, причина могла быть и в том, что сыну в это время было всего четыре года.) Согласно учению Нахмана, путь к духовному совершенству лежит через ѓитбодедут («самоограничение») — особую медитативную практику, в ходе которой хасид должен ежедневно «изливать свое сердце» перед Господом в спонтанной интимной молитве на родном языке, чтобы установить личный контакт с божественным и достигнуть состояния более глубокой осознанности. Брацлавские хасиды и сегодня, более чем через 200 лет после смерти Нахмана (1810), считают его своим ребе, совершают массовое паломничество на его могилу в украинском городе Умани (особенно на праздник Рош ѓа-Шана) и при медитации напевают его имя на манер мантры: «На Нах Нахма Нахман ме-Уман»[155].
В ходе развития хасидизма в конце XVIII века наряду с наследниками династий появлялись и новые харизматичные лидеры, подобные Бааль-Шем-Тову. «Люблинский провидец» Яаков-Ицхак Ѓоровиц, некогда последователь Дова-Бера из Межерича и Элимелеха из Лиженска, распространил в Польше и Галиции новое направление хасидизма. Люблинский провидец был знаменитым чудотворцем и считал, что цадик обязан печься о материальном комфорте своих последователей. Он говорил, что назначение цадика — заботиться о своих «детях», чтобы «люди могли спокойно молиться Богу». Династии Провидец не основал, и не все ученики были согласны с социальными аспектами его учения. Один из учеников, Яаков-Ицхак из Пшисхи по прозвищу «Святой еврей», служивший при дворе Провидца духовным наставником молодых учеников, возражал против излишнего внимания учителя к материальному благополучию хасидов и чудотворству. Он создал конкурирующую хасидскую школу, в которой первенство отводилось не нуждам простых евреев, а изучению Талмуда и искренней молитве как ступеням на пути к личному духовному совершенствованию представителей образованной элиты. Провидец обиделся, и споры о приоритетных аспектах в области духовного подвижничества раздирали польский хасидизм еще много лет — до середины XIX века [62].