Прежде всего ни на одну минуту не следует упускать из виду, что речь идет о законах, которые устанавливают люди сами себе, как нормы юридические и политические, речь идет о праве. И притом не об истории права, а о том, чем же должен руководиться законодатель, чтобы издавать хорошие законы. Такова задача Монтескье, – это и значит, что он не имел в виду ucmopиu или философии истории, а имел в виду теорию или так называемую философию права, как он сам совершенно недвусмысленно утверждает: «Дух законов есть труд по чистой политике и чистой юриспруденции»[156]. Конечно, это еще не исключает возможности применения к этим предметам исторического метода, – в этом именно и состоит вопрос: заключается «дух законов» в их историческом развитии или в чем другом?
«Предисловие» дает уже некоторый, хотя и неясный, ответ на этот вопрос; свое развитие он находит, во-первых, в первой книге, во-вторых, во всем содержании и методе сочинения. «Предисловие» же обнаруживает и полную неопределенность философских предпосылок Монтескье: подобно большинству своих современников он исходит из весьма неясного смешения рационализма и локкианства[157] в сенсуалистической интерпретации. Именно о рационализме свидетельствуют приведенные выше слова: «Я прежде всего исследовал людей и убедился, что в этом бесконечном разнообразии законов и нравов они руководились не только своими фантазиями. Я установил принципы и увидел, что частные случаи получаются из них как бы сами собою, что истории всех наций суть только следствия их, и что всякий частный закон связан с каким-нибудь другим законом, или зависит от какого-нибудь другого, более общего»[158].
Это чисто рационалистическое определение отношения общего и частного предуказывает и тот метод дедукции, по которому Монтескье составляет план своего последующего изложения. Вопрос теперь в том, какого рода эти принципы и о какого рода законах идет речь. Что касается смысла термина «закон», то его правовой характер ясен из первой фразы; точнее это определится ниже. Что касается «принципов», то со стороны формальной ясно, что это принципы дедукции, а со стороны своего содержания они относятся к природе человека. К рационализму здесь, может быть, уже примешивается идея Локка, которую можно усмотреть и в следующих словах, Монтескье в том же Предисловии: «Я считал бы себя самым счастливым из смертных, если бы я достиг того, чтобы люди могли избавиться от своих предрассудков. Я называю здесь предрассудками не то, что ведет к незнанию известных вещей, а то, что ведет к незнанию самих себя». Если этим утверждается локковский психологизм, то по роду Монтескье остается все же в значительной степени при том же понятии психологической предпосылки права, что и Гоббс, различие тут между ними не принципиальное, но и менее всего опирающееся на исторические указания[159].
Но допустим, действительно, что Монтескье сам не отличал «закономерности» от «законодательства», тогда вывод, который мы должны были бы сделать, еще в одном отношении шел бы против присвоения Монтескье «историзма». Дело в том, что если законы права гражданского и политического устанавливаются для народов сообразно внешним условиям жизни этих народов, то должно признать, что действительным фактором истории является не кто иной, как законодатель и его воля. Пусть законодатель должен сообразоваться с указанными условиями, но он может и не согласоваться, по нежеланию или по неразумению, – пока не указано, что сама его воля детерминирована каким-либо объективным фактором или условием, до тех пор о закономерности исторического процесса не может быть речи. Но может быть сама «воля» законодателя раскрывается в силу внутренне ей присущей закономерности? Тенденций к такому истолкованию исторического процесса у Монтескье опять-таки незаметно, но всякому понятно, как мало оснований мы имели бы говорить об «историзме» Монтескье, если бы он, в самом деле, суживал объект истории до пределов законодательствующей воли.
156
157
Наиболее яркий образец такого смешения дает Исповедь Савойского викария; но у Русcо вплетается еще новый, оригинальный, хотя и не специфицированный ближе, момент «чувства». Картезианские и вообще рационалистические предпосылки Руссо очень удачно вскрыты в конспективной, но дельной статье: