Картина средневековой социальной жизни, делаясь все более многоликой и разнородной, утрачивает былую определенность и однозначность. Накопление огромного нового фонда конкретных наблюдений и, главное, изменение взглядов на историю, продиктованное кардинальными сдвигами в научном мировоззрении и в мировиденьи современного человека, не могут не поставить историка-медиевиста перед констатацией: унаследованные от предшествующих поколений представления и о Средневековье, и о феодализме как его смысловом содержании все более ясно обнаруживают свою неубедительность и несостоятельность и нуждаются в решительном переосмыслении, к которому, однако, современная медиевистика, как кажется, далеко еще не готова.
Едва ли оспорима мысль о том, что представления об обществе, господствовавшие во времена Адама Смита, Монтескье, Руссо или Вольтера, весьма далеко отстоят от социологической теории XX столетия. Более того, видимо, приходится допустить, что именно в XVII–XVIII вв., собственно, впервые складываются или оформляются такие концептуальные универсалии, как «общество», «государство», «экономика», «цивилизация». Применительно ко времени, предшествующему XVI–XVII столетиям, эти и подобные им наиболее общие социологические понятия могут употребляться лишь в высшей степени условно[521]. Тем более удивительно, что понятие «феодализм», выкованное мыслителями XVIII в., без особых возражений и радикальных модификаций было унаследовано современной социологией и исторической наукой. Это понятие продолжает играть роль «универсальной отмычки», с помощью которой пытаются раскрыть тайны социальных порядков, якобы доминировавших в Европе на протяжении всего тысячелетнего периода, традиционно именуемого «Средневековьем».
В борьбе и смене историографических традиций одновременно находили выражение и попытки более глубоко проникнуть в средневековые культурные, социальные и политические институты, и новые поползновения модернизаторского толка. Достаточно вспомнить здесь о теории «вотчинного капитализма» А. Допша. Постепенно стало все более ясным, что неоправданной стилизации не избежала и характеристика социального и правового статуса крестьянства. Оно продолжало рассматриваться историками всецело в качестве объекта эксплуатации крупными землевладельцами, лишенного юридических прав и образовывавшего пассивный пьедестал, на котором разыгрывались политические конфликты эпохи. В последней четверти XIX — начале XX в. наиболее пристальное внимание истории крестьянства было уделено медиевистами России и Восточной Европы, где лишь в это время было отменено крепостное право. Благодаря исследовательским усилиям И.В. Лучицкого, Н.И. Кареева, П.Г. Виноградова, А.Н. Савина, Д.М. Петрушевского, Е.А. Косминского, М. Постана была впервые всерьез разработана аграрная история средневековой Европы. Однако вместе с тем было отмечено, что эти и некоторые другие исследователи невольно интерпретировали историю крестьян западного Средневековья в категориях, подчас адекватных не столько социальной и юридической системам Запада XI–XIII вв., сколько природе крепостного бесправия в Восточной Европе XVI–XIX столетий. В то же время понятия «крепостной» и «крепостное право» явно не соответствуют сложности реальных отношений между крестьянами и господами во Франции, Англии, Италии и других странах, где крестьянин, подчиненный власти сеньора, тем не менее, отнюдь не был полностью лишен личной и имущественной правоспособности. Злоупотребления крупных землевладельцев своими прерогативами и полномочиями, несомненно, были неотъемлемой стороной повседневной действительности, вследствие чего на протяжении всего Средневековья крестьяне оказывали им более или менее активное противодействие вплоть до крупных восстаний XIV–XVI вв. Вместе с тем старинный обычай играл поистине ключевую роль в деревенской жизни и, в частности, регулировал отношения зависимости и эксплуатации крестьян.
521
См. об этом: