5. Но с того времени, как Константинополь взят был римлянами и понадобилось ему возвратить своих детей в отечество, — прежде всего произошло то, что лица, которым вверена была власть над войсками, должны были, по далекому расстоянию столицы, ослабить защиту пограничных крепостей; а затем следовало и другое, что крепостные жители не могли уже получать пенсионов. Они и тогда, конечно, были не менее мужественны, как и в другое время; но интерес войны для них состоял в богатстве. Впоследствии, когда империя начала упадать, некто Ходин, пользовавшийся великою доверенностью царя по причинам, о которых теперь пока не говорится, (ибо с того-то обстоятельства наша история и получит надлежащий свой ход) счел полезным предложить царю (а царем был тогда Михаил Палеолог) один совет, который, как после открылось на деле, был весьма вреден, хотя советователь зато тотчас же возведен в достоинство эпарха. Думая, что он говорит действительно нечто полезное, державный посылает его осуществить то, что он советовал. Скоро прибыв в те места (ибо кто сам начал дело, тому никак нельзя было медлить поездкою) и нашедши тамошних граждан чрезвычайно богатыми, обладавшими множеством рогатого скота и овец, он делает перепись их имущества, и потом формирует войско на их счет, назначив каждому воину жалованья сорок монет, а большую часть, какая затем останется от наложенной теперь на те места подати, (что составляло сумму немалую,) приказывает внести в царскую казну. Когда это было сделано, — в жителях, потерпевших то, чего они никогда не ожидали, исчезла ревность к воинским подвигам и ослабела энергия.
6. После сего, кто из персов был отважнее и привык проводить жизнь с мечом в руках; тот, не следуя за прочими, подчинившимися тохарцам, которые теперь господствовали над Персиею, признавал делом более полезным, не возмущаясь против своего правительства, бежать к горным крепостям и, нападая на окрестности их, жить по-разбойничьи. Такая жизнь к немногим грабителям собрала весьма многих, и собравшиеся, став сильными, часто нападали на наших ослабевших и, понемногу пользуясь их бессилием, принуждали их к уступкам. Ежедневно выходя против врагов из крепостей, наши и вовсе оставили бы крепости (ибо собственности у них никакой не было), если бы долг кое-как противостоять неприятелю не обязывал их назначенным жалованьем. Они и противостояли, и большею частью по собственному расположению: но иногда противников вторгалось такое множество, что открыто нападая на наше войско, они торжествовали над всеми усилиями его мужества. Так было, пока, по обыкновению, в определенные времена выдавалось жалованье. Тогда надлежало только остерегаться от вторгающегося зла, а самим не выходить, не нападать и не стараться зло обратить на неприятеля, но оставаясь дома, беречь себя, — сражаться, когда враги вносят войну в средину нашей земли, и не сражаться, когда они не хотят вступать в сражение. Но как скоро державные стали скупиться и в выдаче жалованья, и выдача производилась не только не за каждый день, но и в меньшем против прежнего количестве, как скоро притом приезжавшие по временам военачальники значительную часть отнятой у неприятеля добычи стали брать себе, — многочисленность римлян в пограничных крепостях исчезла; потому что одни из них сделались жертвою меча, другие перешли к неприятелям, а иные, так как, оставаясь на месте, нельзя было избежать несчастья, переселялись в другие места и вели жизнь бродяжническую. Когда же некому больше было препятствовать вторжению в самые даже крепости, противники заняли их, и из них могли уже всякий раз, по желанию, делать набеги и наносить зло не только жителям соседним (это разумеется само собою), но и весьма отдаленным. Чрез это немало обеспокоивали они и римские войска, которые всегда должны были удерживать их, оставив другие области, требовавшие не меньшей защиты — особенно на западе. Притом, когда брошены были восточные крепости, пришлось задуматься и войскам, состоявшим на жалованье; потому что они не знали, следует ли им оставаться здесь, чтобы защищать восточные области империи, или присоединиться к вождям западным, и обращали свои взоры то на нас, то на них, непостоянством своего расположения внушая опасение той и другой стороне. Вышедши из-под власти, они действительно могли бы, даже в мирное время, перенести центр управления империею туда, куда пришли бы с оружием в руках. Зная, что делалось на востоке, и как затруднительным от того становилось положение империи, мы скажем теперь, до чего дела наши дошли впоследствии и приведем на то причины. Решившись же говорить, начнем речь с того, с чего лучше начать.
7. Когда после отца самодержавствовал Феодор Ласкарис, — женившийся на дочери его племянника по брату [9] Михаил Палеолог, украшенный достоинством великого коноставла [10] (а с этим достоинством издревле соединено было право иметь в своих руках все итальянское войско), подозреваем был в стремлении к царской власти; да и всегда видно было, что питая эту задушевную мысль, он при благоприятных обстоятельствах затеет возмущение. Впрочем, отцу тогдашнего державного дал он присягу в верности, запечатленную страшными клятвами; к тому же ограничивало его и определение архиерейское, угрожавшее ему проклятием, если он вздумает отложиться и вступить в открытую вражду с лицами царствующими. В этом состоянии были дела, когда приняв от царя власть над западными войсками, возымел он повод вступить в тайные условия с правителем запада, Михаилом Ангелом. Условия состояли в том, что Михаил Ангел должен был выдать за Палеолога собственную дочь, а Палеолог обязывался предать Михаилу Ангелу царскую область и, не оставляя службы при царе, упрочить за ним обладание тою страною. Но один слуга донес об этом царю и, обвиняя Палеолога, утверждал, что сам допущен был к участию в заговоре. Тогда Палеолога вдруг схватили, лишили власти и скованным бросили в тюрьму. Это обвинение не могло не сделаться известным; но неизвестно было, правду ли говорит обвинитель, как он утверждал, или клевещет, как утверждал Палеолог, вызывавшийся даже за истину выйти на поединок [11],— что в случае сомнительных доносов, по суду царей, издавна было в обычае. Как бы то ни было, только Михаил не мог избежать подозрения и окончательно очиститься от обвинения в неверности, но долго содержался в оковах под стражею, и подозрение преследовало его. Ни у кого в то время не доставало решимости ходатайствовать за него пред царем. Наконец тогдашнему патриарху Мануилу пришлось провести несколько месяцев в Лидии, где жил и царь. Собираясь выехать оттуда и узнав, что державный, по сему случаю, желал бы сделать иерарху что-нибудь приятное, Мануил тотчас, оставив все другое, стал ходатайствовать за узника и просил сжалиться над ним, как над жертвою клеветы. «Если ты, царь, отпустишь его и не совсем чистым от подозрения, говорил патриарх, все же он дает клятву относительно времени будущего, принимая на себя вместе с тем опасность подвергнуться наказанию церковному, чем связанный, не допустить в свое сердце не только самого дела, но и мысли об отложении, и как христианин, боясь суда Божия, останется нехитростно верным присяге, данной тебе и твоему роду». Уважив это предстательство, державный показал сочувствие к осужденному и ручался, что вполне возвратит ему душевное свое благорасположение, если и он вперед, по обещанию иерарха, будет твердо хранить данную царю присягу. Потом в бытность свою в Ахираях, вместе со многими архиереями, Мануил в ту самую минуту, когда стоял у жертвенника и приготовлялся к служению, посылает к державному одно из лиц, украшенных саном священства. Приняв посланного, державный тотчас освободил узника от оков и с удовольствием отпустил его к иерарху вместе с его подручниками. Как скоро Михаил вошел и выслушал от собора обычные увещания, тотчас, для большего подтверждения своей присяги царю, принял соборное определение о наказании; а потом, опять возвратившись к державному, удостоился великого его благорасположения. После того он вел себя осторожно и был внимателен к себе — с целью стать выше всякого подозрения, преимущественно потому, что носил высочайшее достоинство, особенно же боялся навлечь на себя подозрение того, который одною степенью власти стоял ниже его.
9
Об этом раздельнее говорит Георгий Акрополит, личный свидетель события. «Царь (т. е. Иоанн, отец Феодора) принял Михаила Комнина (надобно разуметь Палеолога) и женил его на внуке брата своего севастократора Исаака Дуки Феодоре, которая у своего отца была одна, тогда как сын севастократора Иоанн, по смерти своего отца, оставался еще в младенчестве». Следовательно, эта Феодора доводилась племянницей царю Феодору Ласкари.
10
Достоинство коноставла дано было Михаилу Палеологу, кажется, по случаю его брака с Феодорою, т. е. дано еще Иоанном, а не Феодором, который всегда подозревал его в притязании царской власти. Значение коноставла определяется самим Пахимером. В Италии и Галлии это — констабль, comes stabuli при дворе великокняжеском — конюший. Подробнее см. Hofm. constabularios.
11
Этот обычай — решать спорное дело поединком, без сомнения заимствован был куриею восточной империи у латинян, во время крестовых походов; потому что до того времени на христианском востоке история не представляет примеров решения споров этим способом, тогда как на западе такой обычай еще в начале средневекового периода был в сильном ходу, и папы своими буллами стали преследовать его только с шестнадцатого столетия.