Дабы утешить и ободрить дух мужей, миф упоминает также о том, что сей могучий герой приплыл в чаше или в каком-то другом сосуде. Сделано это для того, чтобы они разуверились в узости и немощи их собственной природы и не ссылались на нее в свое оправдание, как если бы она была полностью неспособна на такого рода мужество и стойкость, которых истинную природу хорошо угадал Сенека, сказавший: «Признак истинного величия — сочетать в себе немощность человека и невозмутимость бога».
Теперь я должен вернуться к той части мифа, которую я, дабы не нарушать связности предшествующего изложения, намеренно обошел стороной. Я имею в виду последнее преступление Прометея — покушение на целомудрие Минервы. Ведь именно за этот проступок — бесспорно весьма серьезный и тяжкий — он понес наказание от когтей орла, разрывавшего его внутренности. Преступление, на которое намекает миф, есть, по-видимому, не что иное, как попытки, нередкие среди людей, пресыщенных искусствами и многознанием, подчинить господству чувства и разума самое божественную мудрость, попытки, которые неизбежно выливаются в терзания ума и бесконечное, неотступное беспокойство. А посему людям надлежит благоразумно и смиренно различать божественное и человеческое, откровения чувства и веры, если они не хотят исповедовать и еретическую религию, и мифическую философию.
Остается последний пункт, а именно состязания в беге с зажженными факелами, учрежденные в честь Прометея. Опять же, как и огонь, в память о котором праздновались эти игры, они символически обозначают науки и искусства. Из этого символа вытекает весьма мудрое внушение о том, что совершенство наук зиждется не на стремительности или способностях каждого отдельного исследователя, а на преемственности. Ибо самые сильные и быстроногие бегуны, возможно, не лучшим образом приспособлены к тому, чтобы донести горящий факел до конца, поскольку он может погаснуть как на слишком быстром, так и на слишком медленном бегу. Впрочем, похоже на то, что состязания и игрища с факелами уже давно прекратились, ибо первенство во многих науках по-прежнему принадлежит их творцам — Аристотелю, Галену, Эвклиду, Птолемею — тогда как их последователи не сделали, да и не пытались сделать, ничего значительного. А как бы хотелось, чтобы игры в честь Прометея, то есть Человеческой Природы, были возрождены, чтобы победа впредь не зависела от неверного колеблющегося пламени в факеле каждого отдельного мужа, но чтобы на помощь им явились соперничество, соревнование и удача. Поэтому следует призывать людей пробудиться, дабы они, каждый в свою очередь, испытали собственные силы и счастье, а не предоставляли всех трудов усилиям духа и ума немногих личностей.
Таковы идеи, которые, как я полагаю, скрыты в этой, столь привычной и обыденной басне. В ее глубинах немало такого, что имеет замечательное соответствие с таинствами христианской веры. Особенно странствие Геркулеса, его плавание в чаше ради освобождения Прометея. Здесь Геркулес, по-видимому, персонифицирует Слово Господне, поспешающее в утлом челне плоти во имя искупления грехов рода человеческого. Но я намеренно воздерживаюсь от всякой свободы домыслов подобного свойства из боязни занести чуждый пламень на алтарь Господа.
ПРИЛОЖЕНИЯ
ИСТОРИЗМ ФРЭНСИСА БЭКОНА
Век веку — рознь. История знает века, которые открывают счет только «собственному», «внутреннему» времени. Другие же знаменуют начало новых обширных исторических эпох, включающих ряд столетий. Именно таким — во всемирно-исторической перспективе — предстает перед нами семнадцатый век. Победоносная буржуазная революция в Англии, свершившаяся в середине этого столетия, положила начало крушению — в общеевропейском масштабе — «старого порядка» и утверждению на его развалинах общества буржуазного.
На границе этих двух всемирно-исторических эпох высится фигура Фрэнсиса Бэкона, человека, чья жизнь и деятельность наиболее ярко воплотили всю меру внутреннего напряжения столкнувшихся общественно-политических и духовных сил, столь характерного для переходных эпох истории, всю глубину драматизма назревавшего общественного конфликта, одним словом, поистине эпический масштаб событий, олицетворяющих смену всемирно-исторических времен.
Конец XVI — начало XVII века — переломный период в истории Европы. Новый этап генезиса капитализма сопровождался научной революцией, положившей начало опытному естествознанию. С социально-экономической точки зрения новизна этого периода заключалась в том, что во взаимодействии рыночного спроса и мануфактурного производства ведущая роль переходила к последнему. Судьбы нового способа производства зависели теперь от роста постоянного капитала, источниками которого могли стать торговая прибыль или земельная рента. На этой основе быстро развивались новые отрасли промышленности (производство шелка, бумаги, хлопчатобумажных тканей, сахара и пр.) и усовершенствовались «традиционные». В атмосфере промышленного «грюндерства» и сельскохозяйственного подъема потребность в определяющем развитии прикладной науки, которая отвечала бы запросам «гражданской жизни», была яснее всего осознана Бэконом. Недаром он себя назвал «трубачом» Нового века, призывавшим ученых встать «на борьбу с природой», раздвинуть «границы человеческого могущества»[457].