Под стать высокому положению гражданской истории и трудности, стоящие на пути к созданию адекватной, истинной истории. Если оставить в стороне то обстоятельство, что сведения о древних ее периодах плохо сохранились, а занятия историей недавнего прошлого сопряжены для историка с немалой опасностью (можно навлечь на себя неудовольствие властей предержащих), то преодоление других трудностей связано с мерой таланта историка. При этом речь идет вовсе не об искусстве риторики, а о способности «мысленно» погрузиться в прошлое, «проникнуться его духом», исследовать смену исторических эпох (требования, как уже отмечалось выше, поистине поразительные для того времени и остающиеся в полной силе и в научном историзме наших дней) и характеры исторических личностей[573].
В последнем из перечисленных требований воплощена одна из основных форм реализации «новой индукции» в «гражданской истории». В самом деле, универсализм процедуры «новой индукции» требовал подобной же всеобщности в подходе к предмету, методу и цели исследования. «Событие» в природе и «деяния» людей в обществе оказывались — в принципе — явлениями однопорядковыми и, следовательно, требовали тождественных представлений об «их основаниях» и «действенных» причинах. Поскольку речь идет о науке истории, о комплексе гражданских наук, или, точнее — об универсальной науке о человеке, логика этого требования в конечном счете привела к превращению категории «природа человека» в базисную предметную область, в истинную цель гуманитарного познания и одновременно — в универсальный инструмент, с помощью которого объяснялись все явления сферы социального.
Естественно, что эта «природа» в тех условиях раскрывалась в терминах психологии «характера», обусловливающей индивидуальное и массовое поведение. Наклонности, аффекты, реакции и т. п. «прирожденные» черты характера оказывались таким образом «конечными свойствами» человеческой природы, над которыми возвышалось все здание учения об индивидуальном и социальном (гражданском) поведении. Иными словами, рассматривались черты характера, определявшиеся полом, возрастом, здоровьем или болезнью, красотой или уродливостью и т. д., и только после этого можно было принимать во внимание их преломление в специфических жизненных условиях индивидуума — его статуса (знатное или «низкое» происхождение), достояния (богатство или бедность), фортуны (преуспевание или невзгоды)[574].
Но какая же другая гражданская наука, кроме истории, обладает столь длительным и документированным, характеризующим проявления природы «человека в истории» материалом? Недаром Бэкон подчеркивал, что лучшими знатоками в этой области (т. е. человеческого характера) являются наряду с поэтами историки. И если выдвигалось требование, чтобы моральная философия не была догматической и формальной, а жизненной, находящейся в согласии с «действительной природой вещей», то легко было заключить, что только гражданская история способна раскрывать «невидимые пружины» человеческого поведения, благодаря знанию ситуационных проявлений тех или иных черт «характера» и, следовательно, проникновению в психологию исторических личностей. Из этого делалось единственно возможное заключение: гражданская история призвана заменить традиционную моральную философию, превратившись в «философию, обучающую на примерах». Именно на этом основании Бэкон противопоставляет морали, дедуцированной из доктрины долженствования, метод ее изучения, продемонстрированный Макьявелли и сводившийся к эмпирическому и историческому исследованию действительного поведения людей как членов гражданского общества[575].
Очевидно, что указанный Бэконом путь к превращению истории в науку в действительности к данной цели еще не приводил. Ее роль все еще оставалась служебной, поскольку речь шла о превращении ее в эмпирическое основание этики и политики и тем самым о сосредоточении ее усилий на документировании проявления исторических характеров в различных ситуациях и в различные эпохи. Отсюда столь высокая оценка Бэконом ряда античных и новых историков, наиболее приблизившихся к этому эталону «гражданской истории». С точки зрения глубины выявления человеческого характера самый «лучший материал... — писал он, — следует искать у наиболее серьезных историков», изображающих личность в действии, т. е. когда она «выходит на историческую сцену». «Именно так Тит Ливии описывает Сципиона Африканского и Катона Старшего, Тацит — Тиберия, Клавдия и Нерона... Филипп де Коммин — ...Людовика XI, Франческо Гвиччардини — Фердинанда Испанского, императора Максимилиана, пап Льва и Климента»[576].