[97]. Поэтому король Карл, решившийся на эту войну, хорошо знал, что никогда противодействие ему не будет столь сильным, как в том случае, если король Генрих, из государственных ли соображений, чтобы помешать росту величия Франции, или из благодарности герцогу Бретани за оказанные ему во времена невзгод благодеяния, ввяжется в эту распрю и объявит себя на стороне герцога. Вот почему, как только он услышал о том, что король Генрих победой упрочил свое положение, он тотчас отправил к нему послов с просьбой о помощи или по крайней мере о том, чтобы он оставался нейтральным. Эти послы нашли короля в Лестере и передали ему свои полномочия следующим образом. Сначала они сообщили королю об успехе, которого добился незадолго перед тем их господин в борьбе с Максимилианом, вернув некоторые из захваченных последним городов[98], причем сделали это, прибегнув к своего рода конфиденциальности, лично королю, как будто французский король рассматривал его не в качестве внешнего или формального союзника, а как того, кто делит с ним одни и те же привязанности и судьбы, с кем ему приятно обсудить свои дела. После этих любезностей и поздравления короля с победой они перешли к возложенному на них поручению и объявили королю, что их господин был вынужден начать справедливую и необходимую войну с герцогом Бретани, так как тот принял у себя и поддержал изменников и явных врагов его особы и государства; что речь идет не о простых людях, попавших в беду и бежавших к нему в поисках убежища, а о людях, знатность которых с очевидностью свидетельствует, что они отправились туда не за тем, чтобы сохранить свою жизнь и достояние, а за тем, чтобы посягнуть на достояние короля, ибо во главе их стоит герцог Орлеанский, первый принц крови и второе лицо во Франции; что поэтому справедливо считать, что со стороны их господина эта война является оборонительной, а не завоевательной, и что ее нельзя было избежать, если заботиться о сохранении своих владений; что не первый удар делает войну завоевательной (такой взгляд не стал бы отстаивать ни один мудрый государь), а первая провокация или, по крайней мере, первые приготовления; более того, что, мол, эта война есть скорее подавление мятежников, нежели война против настоящего врага, ибо дело обстоит таким образом, что его изменников-подданных принимает к себе герцог Бретани, его вассал; что королю Генриху хорошо известно, что это будет за дурной пример, если государи соседних стран будут опекать и пригревать мятежников в нарушение государственного и международного права; что при всем том их господину не осталось неизвестным, что в несчастье король обращался за помощью к герцогу Бретани, но они в то же время знали, что король Генрих не забудет и готовности их короля помочь ему, когда его покинули и собирались предать герцог Бретани и его продажные советники; и что существует большая разница между знаками дружбы, полученными от их господина и от герцога Бретани, ибо герцог мог иметь целью собственную выгоду, тогда как их господин не мог действовать иначе, как движимый чистым благорасположением; ведь если руководствоваться политическими соображениями, то ему было бы выгоднее, чтобы в Англии правил тиран, беспокойный и ненавидимый, а не подобный государь, чьи добродетели не могли не обеспечить ему величие и могущество, когда он стал хозяином положения. Но как бы ни обстояло дело с обязательствами, которые могли быть у короля Генриха перед герцогом Бретани, их господин был все же вполне уверен, что они не помешают королю Генриху Английскому поступить так, как того требует справедливость, и не побудят его ввязаться в столь беспричинную ссору. Вот почему, раз единственная цель этой войны, которую предстоит теперь вести их господину, состоит в избавлении от нависшей над ним угрозы, их король надеется, что король Генрих выкажет такое же сочувствие делу сбережения владений их господина, какое выказал (в свое время) их господин в отношении приобретения королем его королевства; что в соответствии с приверженностью к миру, которую король всегда выказывал, он, по меньшей мере, останется наблюдателем и сохранит нейтралитет, ибо их господин не считает возможным настаивать на его участии в войне, памятуя, сколь недавно он утвердил свое положение и оправился от последствии междоусобицы. Однако при всяком прикосновении к тайне возвращения герцогства Бретани французской короне, путем ли воины или брака с дочерью герцога, послы отстранялись от нее, как от каменной преграды, зная, что она больше, чем что-либо, говорит против них; поэтому они всеми средствами уклонялись от какого-либо упоминания об этом и, напротив, вплетали в свою беседу с королем упоминания о твердом намерении их господина сочетаться браком с дочерью Максимилиана, а также развлекали короля путаными речами[99] о намерении их короля вооруженной силой восстановить свои права на королевство Неаполитанское, лично отправившись туда с войском. Это делалось для того, чтобы исключить все подозрения о существовании у короля какого-либо иного плана, связанного с соседней Бретанью, помимо намерения потушить там пожар, который, как он боялся, мог бы перекинуться и на его владения.
вернуться
Людовик Орлеанский (1462 — 1515, с. 1498 г. король Франции Людовик XII) из Орлеанской ветви династии Валуа [см. II, 9]. Первым браком был женат на дочери Людовика XI, Жанне. В малолетство Карла VIII (см. с. 317) вступил в борьбу за престол в союзе с герцогом Бретани, но потерпел поражение, был пленен и провел три года в заключении. После смерти Карла VIII беспрепятственно вступил на престол.
вернуться
Примечание Дж. Спеддинга: Он взял Сент-Омер 27 мая и Теруан 26 июня.
вернуться
Примечание Дж. Спеддинга: Это обстоятельство не упоминается Полидором Вергилием, который для предыдущих историков был, видимо, единственным авторитетом в отношении всех этих событий. Следует поэтому предположить, что Бэкон располагал каким-то независимым источником информации. Остальное он мог вывести из рассказа Полидора, это же (если только у него не было другого источника) он, как приходится предположить, выдумал, для чего у него не было никаких оснований. Это стоит отметить, поскольку, если учесть, что Бэкон несомненно сочинял речи в своей истории по фукидидову принципу («Речи составлены у меня так, как, по моему мнению, каждый говоривший скорее всего мог по тогдашним обычаям сказать нужное, причем я держался общего смысла действительно сказанного» (Фукидид, I, 22, 1)), то можно предположить, что свой рассказ он построил по тому же принципу, и если ему было не на что опереться, кроме Полидора и старых хронистов (которые делали не многим больше, чем переводили Полидора), то оказывается, что значительная часть рассказанного есть чистая выдумка. Мы знаем, однако, что в других частях своей истории Бэкон пользовался независимыми источниками, которые и сейчас существуют и доступны; к тому же нет никаких оснований считать, что сохранившееся исчерпывает то, чем он располагал. Пожар 1731 года в библиотеке Коттона легко мог уничтожить источники для тех частей истории, для которых их не удается обнаружить, точно так же, как еще один пожар уничтожил бы по своей вероятности и многие из известных нам источников. Несомненно, что книги, относящиеся к временам Генриха VII, сильно пострадали. Эти замечания приложимы и к расположенному несколько ниже отрывку о «зависти», которого также нет у Полидора.