В ту же пору король возымел желание привлечь в дом Ланкастеров небесную благодать и стал ходатайствовать перед папой Юлием о причислении короля Генриха VI к лику святых, — главным образом по причине его знаменитого предсказания, что наш король обретет корону. Юлий (как принято) передал дело нескольким кардиналам, да уверятся, действительно ли он совершил святые деяния и чудеса, но оно угасло под проверкой. Общее мнение было таково, что папа Юлий запросил чересчур дорого, а король не захотел платить по его цене. Но скорее всего папа, который крайне ревновал о достоинстве римского престола и его дел, и знал, что король Генрих VI слывет в мире не более чем обыкновенным человеком, убоялся, что, не соблюдя расстояния между невинными и святыми, можно уронить почтение к этой чести как таковой.
В том же году продолжались переговоры о браке между королем и леди Маргаритой[399], вдовствующей герцогиней Савойи, единственной дочерью Максимилиана и сестрой короля Кастилии, дамой мудрой и славной добродетелью. Об этом предмете оба короля говорили во время своей встречи и вскоре речь о нем возобновили: в качестве главной фигуры в этом деле король использовал своего тогдашнего капеллана, а впоследствии великого прелата Томаса Уолси[400][401]. В конце концов дело завершили с большими и обширными выгодами для короля, но лишь с обещанием de future[402]. Возможно, что к этому короля побуждали все разраставшиеся слухи о предстоящей женитьбе на мадам де Фуа его большого друга и союзника Фердинанда Арагонского, отчего этот последний начал сближаться с французским королем, с которым он прежде всегда был в разладе. Так уж устроен мир, что самые прочные и нелицемерные привязанности королей рано или поздно понемногу уступают место другим. К тому же существует предание (передаваемое в Испании, не у нас), что короля Арагона (после того, как он узнал, что открыто готовится брак между Карлом, юным кастильским принцем, и Марией, второй дочерью короля — брак, план которого хотя и принадлежал королю Арагона, но был поддержан и доведен до совершенства Максимилианом и друзьями с этой стороны) стали мучить подозрения, что король Генрих стремится править в Кастилии[403] в качестве регента во время малолетства своего зятя. Казалось, что трое соперничают за власть над этой страной: Фердинанд, дед с материнской стороны, Максимилиан, дед с отцовской стороны, и король Генрих, тесть юного принца. Нет, разумеется, ничего невероятного в том, что правление короля Генриха было бы для испанцев предпочтительнее правления двух других монархов. Ибо кастильская знать, которая недавно предпочла короля Филиппа королю Арагона и так далеко раскрыла свои склонности, не могла втайне не питать недоверия и отвращения к этому королю. Что до Максимилиана, то он по двадцати причинам не мог быть нужным им человеком. Впрочем (учитывая осторожность короля, за которым никогда не замечали опрометчивости или любви к риску), мне кажется не слишком вероятным, чтобы у него было такое намерение, — разве что, болея грудью, он хотел дышать более теплым воздухом.
Брак с Маргаритой не раз откладывали ввиду нездоровья короля[404], которого теперь, на двадцатом году его правления, стала беспокоить подагра, но, кроме того, его легкие подтачивала мокрота, скопившаяся в груди, и трижды в год, в особенности весной, у него были тяжкие приступы астмы. Несмотря на это, он продолжал заниматься делами с неменьшим усердием, чем раньше, когда был здоров. В то же время, как бы вняв такому предупреждению, он серьезно задумался о будущем мире и о том, как с помощью казны, употребленной с большей пользой, чем на оплату услуг папы Юлия, стать святым самому и сделать таковым короля Генриха VI. Ибо в тот год он давал большую, чем обычно, милостыню и выпустил из тюрем города всех узников, сидевших за долги до сорока шиллингов. Он также поспешил с основанием благотворительных заведений, и на следующий год, который был двадцать третьим годом его правления, завершил Савойскую больницу. Кроме того, услышав громкие жалобы народа на притеснения Дадли, Эмпсона и их сообщников, дошедшие до него отчасти через посредство преданных приближенных, отчасти из публичных проповедей (которые считали своим долгом произносить проповедники), он был охвачен великим раскаянием. Впрочем, Эмпсон и Дадли, которые не могли не слышать об угрызениях королевской совести, продолжали бесчинствовать с прежним размахом, как если бы деньги короля и его душа относились к разным епархиям. В тот же двадцать третий год был подвергнут (уже во второй раз) жесткому судебному преследованию сэр Уильям Кейпел; ему вменили в вину плохое управление в должности мэра, но больше то, что, узнав, будто некие платежи сделаны фальшивыми деньгами, он не постарался узнать, кто были преступники. За этот и другие проступки его присудили к уплате двух тысяч фунтов, но, будучи человеком неробким и закаленным прежними невзгодами, он отказался платить, и к тому же говорил о суде оскорбительные речи, за что его взяли в Тауэр, где он оставался до смерти короля. Равным образом и Кнесворт, незадолго до того бывший мэром Лондона, а также его шериф, за злоупотребления в должности подверглись дознанию и заключены были в тюрьму, откуда их освободили за тысячу четыреста фунтов. Хэуиса, лондонского олдермена, довели до беды, и он умер, томимый думами и душевным страданием, не дождавшись окончания своего дела. Сэра Лоуренса Эймера, который также бывал мэром Лондона, и обоих его шерифов присудили к штрафу в тысячу фунтов. А сэра Лоуренса за отказ платить бросили в тюрьму, где он пребывал до тех пор, пока на его место не посадили самого Эмпсона.
399
Маргарита Австрийская (1480 — 1530) — дочь Максимилиана I; наместница Нидерландов в 1507 — 1530 гг. [III; 4].
400
401
403
В качестве косвенного подтверждения вышесказанного можно привести следующую запись в Календаре открытых писем:
«14 июня. Разрешение (по просьбе Маргариты, вдовствующей герцогини Савойской, Джона Шелдона, губернатора, и купцов — искателей приключений) названному губернатору и купцам проживать и свободно торговать в Голландии, Зеландии, Брабанте и Фландрии, и других странах, подвластных Кастилии».
404
Впрочем, как кажется, брак с Маргаритой все еще рассматривался в сентябре 1507 г., и Максимилиан по-прежнему надеялся, что он состоится, а сама Маргарита высказывала некоторые возражения, опасаясь, что ей придется заточить себя в Англии. Трудность сойтись на каких-либо условиях в отношении этого пункта вполне объяснила бы то, что договор так и не был заключен. Маргарита приступила к управлению Нидерландами в начале 1507 г.