Напротив, элиты сельских кантонов могли черпать свое самосознание из романтического духа времени, в соответствии с которым институты той поры рассматривались как завершенное выражение швейцарского «народного духа». Идеализация горных регионов и их обитателей красной нитью протянулась уже через XVIII столетие. Начиная с великого стихотворения Альбрехта фон Галлера «Альпы» (1732), они прославлялись как оплот простых, естественных человеческих добродетелей и нравственная противоположность испорченным городам. Эта тенденция достигла апогея с выходом книги Руссо «Julie ou la nouvelle Heloise» («Юлия, или Новая Элоиза») (1761). В этом романе в письмах, учившем просвещенную Европу силе чувств, геройские окрестности Женевского озера стали убежищем, где прекрасные души спасались от отчуждения, вызванного цивилизацией, и в то же время зеркалом благородных и трагических страстей. Частью прелестные, а отчасти крутые и обрывистые берега озера стали для европейской романтики и ее выдающихся представителей, таких как лорд Байрон и супруги Шелли, местом паломничества и вдохновения — предвестниками туризма, расцветшего в последующие десятилетия.
Если за прославлением простого пастушеского существования выступало старое представление Конфедерации о самой себе в секуляризованной форме, то с 1798 г. из той же матрицы избранного народа сформировалась новая, политизированная концепция нации: Швейцария — это нация со своим образом мыслей, она преодолевала различия между народами, языками и культурами, а ее сплоченность образовывала приверженность свободе, праву и гражданскому равенству. Благодаря универсальности своих ценностей эта модель была открыта для симпатизировавших ей новоприбывших. Тот, кто разделял эти ценности, подобно саксонцу Генриху Цшокке, активно действовавшему на швейцарской земле со времен Гельвеции, без всяких проблем становился швейцарцем. В качестве плодовитого писателя, заботившегося о моральном и религиозном воспитании народа, а также успешного политика, Цшокке представлял собой тип либерала из знати первой половины века со всем широким спектром его идей и действий.
Но старое сословное представление о швейцарской нации, основанное на причастности к аристократической чести, оставалось живо и после 1815 г. Свое наиболее красноречивое выражение оно нашло в памятнике по проекту Торвальдсена, установленном в 1821 г. в Люцерне, — в памятнике швейцарцам, павшим при штурме Тюильри[34]. Умирающий лев, пораженный стрелой, воплощает Fides и Virtus, верность и стойкость, швейцарских гвардейцев, которые, жертвуя жизнью, защищали своего повелителя, французского короля, когда все без исключения соплеменники бросили его на произвол судьбы. Так монумент символизирует связь между далеким прошлым и тяготеющим к реставрации настоящим: честь швейцарцев неотъемлема и неприкосновенна, они хранят извечные ценности во время революций, толкающих на ложный путь.
Консерватизм, либерализм и демократический радикализм, три основные течения швейцарской политики в XIX столетии, входят в рамки европейской истории и в то же время обнаруживают внутри этого спектра некоторые исторически обусловленные особенности. С одной стороны, убеждения в пользу реставрации и представления о народе как активном суверене образовывали идеологическое единство лишь в кантонах, состоявших из сельских общин, но обычно повсеместно давали себя знать только резкие противоречия. С другой стороны, швейцарский либерализм на основе конституционной действительности обрел в различных кантонах самостоятельные направления для наступления. В противоположность таким ориентированным на реставрацию государствам, как Пруссия, Австрия и Сардиния-Пьемонт, главные пункты общего либерального кредо: равенство перед законом, разделение властей на основе разработанных конституционных документов, руководство народом и, соответственно, политикой с помощью представителей слоя образованной местной знати — были реализованы в Швейцарии по меньшей мере частично. Вот почему главным образом врага для эволюционно ориентированного, умеренно оптимистического представления об истории и о человеке были здесь, в отличие от Германии, не абсолютистские князья и их властолюбивые министры, а обращенные в прошлое клирики и их «ультрамонтанская»[35] лояльность. Именно они все более оказывались в поле зрения в качестве врагов как прогресса, так и ускоряющих его наук и самой нации. От различных течений либерализма радикалы отличались тем, что вместо цензового избирательного права они требовали широких народных прав, понимаемых в смысле демократии, основанной на избирательном праве для мужчин. Когда такое избирательное право в 1848 г. оказалось действительностью, радикалы стали писать на своих знаменах требование более далеко идущей демократизации в форме плебисцитов, то есть непосредственного контроля и обратной связи решений парламента с волей народа. Правда, в дискуссии по поводу проблем текущей политики понятие «радикальный» и его кажущийся синоним «свободомыслящий» достаточно часто теряли четкость, превращаясь в слова-раздражители или лозунги, причем весьма расплывчатые.
35