Сферой, где претворялся в жизнь либеральный образ мыслей, и кладовой либеральных идей в эпоху реставрации стали союзы и общества: стрелки, певцы, студенты и гимнасты организовывали в них специфическую форму общения. В условиях навязанной сверху отдаленности от политики в таком общении опробовались формы нового социального сосуществования и благодаря этому выявлялись противоположные политические миры. Именно широкомасштабные праздники стрелков стали национальными плавильными тиглями, где обреталась гражданская чеканка. Так эра Меттерниха относительно рано и увяла в Швейцарии. Июльская революция 1830 г. во Франции дала толчок свержению реставраторских режимов в десяти кантонах, в том числе в Цюрихе, Берне и Люцерне. Конституции, вступившие в силу в этих «регенерированных», то есть вновь возникших кантонах, стали продуктами смешения либеральных и демократических ингредиентов. Как правило, всеобщее избирательное право для мужчин ограничивалось относительно низким цензом. Конечно, такой скользящий переход удался отнюдь не повсеместно. В Валлисе, в Невшателе и Швице либеральное движение было оттеснено с помощью силовых средств, в Базеле после кровавых столкновений между городом и селом в 1833 г. дело дошло до разделения на два полукантона — Базель-город и Базель-округ.
В 1832–1834 гг. кантоны, в которых правили либералы, пытались осуществить общий пересмотр Союзного договора — как было нетрудно предвидеть, безуспешно. В результате такого рода действий, что издавна обычно при подобных инициативах, подливалось масло в огонь, то есть католическая консервативная сторона чувствовала себя объектом провокации. Так вместо нового общего устройства образовывались сепаратистские союзы, тогда как объединение «регенерированных» кантонов вызвало возмущение в Вене. В качестве особенно серьезного обстоятельства в Хофбурге[36] отмечали, что либеральная Швейцария предоставляла убежище радикальным беженцам, например, социалистически ориентированному национальному революционеру из Генуи Джузеппе Мадзини, который оттуда мог в демократическом духе заниматься миссионерской деятельностью для своей «Молодой Европы». В число дипломатических неприятностей вошла и церковная политика. При этом стратегия либеральных и радикальных сил была направлена на полное низведение католической церкви до уровня ведомства, подчиненного государству. Однако антиклерикальная пропаганда по меньшей мере в той же степени служила нагнетанию эмоций с помощью образа врага и тем самым укрепляла постепенно разрушавшуюся ведущую позицию политического класса. В Цюрихе и Люцерне в 1839 г. и, соответственно, в 1840–1841 гг. противоречия между либералами в городе и консервативными силами на селе имели следствием смену режима, в результате которой к власти пришли консерваторы. В Люцерне этот перелом повлек за собой даже изменение конституции, причем в смысле расширения прямой демократии. На данном фоне, казалось, стали действительностью изначальные страхи просвещенных реформаторов насчет того, что демократия в сельской среде является синонимом возвращения к старым порядкам. Либеральное правительство кантона Ааргау, только что подавившее подобное движение католической части населения, вслед за этим в 1841 г. упразднило монастыри как оплоты мятежа. Такое нарушение союзного договора имело следствием всего лишь малодушную реакцию тагзатцунга, но раздуло тем более ожесточенную мировоззренческую войну. В этой борьбе Люцерн, где народ одобрил вместе с конституцией приглашение иезуитов в качестве преподавателей высшего учебного заведения, непроизвольно дал либеральным противникам лозунг, звавший к борьбе. Дело в том, что в лице Societas Jesu[37] либеральные и радикальные течения обрели общий образ врага, снимающий многочисленные расхождения между ними. Помрачение разума, более того, ослабление нации в результате деятельности коварных агентов обскурантизма образовывало неисчерпаемую тему для таких литераторов, как Готфрид Келлер и Иеремия Готтхельф. Как и в 1798 г., столкновение между либералами и консерваторами обретало черты раннего культуркампфа. Казалось, что в наполовину секуляризованной форме вновь возникли конфессионально-политические конфликты XVI и XVII столетий. Хотя, по крайней мере официально, речь больше не шла теперь в первую очередь о религиозной монополии на истину или обретении Спасения, а об ориентации политики и воспитания, соответствующей интересам нации, подспудно продолжало сохраняться многое из эсхатологического возбуждения, свойственного прежним столкновениям. Таким образом, как и в 1531, 1656 и 1712 гг., был высвобожден мощный потенциал насилия.