Идея этой книги возникла много лет назад, причем даже не у меня, а у моего друга Боба Готтлиба, который некоторое время спустя покинул моих американских издателей, став редактором журнала New Yorker. Меня немного пугала масштабность стоящей передо мной задачи, однако я приступил к ней без особых колебаний. К тому времени я уже больше двадцати пяти лет был увлечен миром Византии, а годы службы в Министерстве иностранных дел Великобритании, в том числе два с половиной года в Белграде и три в Бейруте (тогда это было одно из самых прелестных в мире мест для жизни), лишь углубили мою привязанность к Восточному Средиземноморью и всему, что оно собой воплощало. Не случайно, когда я наконец ушел с государственной службы в 1964 году, чтобы попытаться жить писательским трудом, я выбрал для первой книги место, от которого больше всех прочих до сих пор веет духом Византии, – гору Афон.
После этого я провел несколько счастливых лет, описывая Венецию, которая сначала была византийской провинцией, а затем боковой ветвью империи. Византийские мозаики, достойные встать в один ряд с константинопольскими, можно найти и в соборе Сан-Марко (который, кстати, спроектирован по образу храма Святых Апостолов в Константинополе), и в соборе Успения Девы Марии на острове Торчелло. Однако насколько разительно отличались друг от друга эти два города! Венеция, на протяжении всей своей истории защищенная неподвижными и неглубокими водами лагуны, излучала уверенность; она до самого конца оставалась неприкосновенной и знала об этом. Константинополь почти все время жил под угрозой нападения; лишь героизм императора и его подданных спасал город вновь и вновь. Жители этих городов тоже были весьма не похожи друг на друга: венецианцы – безжалостные и ориентированные на коммерцию циники, византийцы – мистики, для которых Христос, его Мать и Святые были столь же реальны, как члены их семей. И наконец, самое главное: Венецией управляли безликие комитеты, избранные группы одетых в черное мужчин; они работали втайне от других, их состав постоянно менялся, решения они принимали коллективно, избегая всякой индивидуальной известности. Византия же была автократией, которой управлял полубожественный император, равный апостолам земной правитель от имени Господа, державший в руках жизнь всех до единого подданных. Одни императоры были героями, другие – чудовищами; но они никогда не были безликими или скучными.
По одной этой причине я писал свою книгу с неизменным удовольствием; однако в некотором роде она представляет собой и скромную дань уважения. Наша цивилизация никогда в достаточной мере не признавала своего долга перед Византией. Если бы не этот восточный оплот христианского мира, какие шансы были бы у Европы выстоять против армий персидского царя[4] в VII веке или войска багдадского калифа в VIII? На каком языке мы бы говорили сегодня и какому богу поклонялись бы? Велик и наш культурный долг перед Византией. После вторжений варваров и падения императора в Риме свет знаний в Западной Европе почти угас, если не считать нескольких слабо мерцающих огоньков в монастырях; именно на берегах Босфора этот огонь продолжал ярко светить, именно там сохранилось классическое наследие. Многое из того, что нам известно об Античности, в особенности о греческой и римской литературе и о римском праве, было бы навеки утрачено, если бы не ученые, книжники и переписчики из Константинополя.
Однако вся эта огромная работа давным-давно забыта или воспринимается как нечто само собой разумеющееся. В наше время нам осталось лишь одно неизменное напоминание о гениальности византийцев – великолепие их искусства. Никогда за всю историю христианства (да, пожалуй, и любой другой мировой религии) ни одной художественной школе не удавалось привнести столь глубокую степень духовности в свою работу. Византийские богословы настаивали на том, что религиозные художники и мозаичисты должны стараться отразить в своих произведениях образ Господа. Это было серьезное требование, но в византийских церквах и монастырях мы видим, что оно вновь и вновь блестяще выполнялось.