Цвет сразу заявлен в сильной позиции (первая строка первого абзаца) как эпитет: «это был замечательный ходя, настоящий шафранный представитель Небесной империи».[116] Необычное для Булгакова цветообозначение шафранный подключает целый ряд ассоциаций: во-первых, цветовое значение прилагательного — «желто-оранжевый с коричневым оттенком»[117] — акцентирует расовую принадлежность персонажа, его этнографичность; во-вторых, шафран как «южное травянистое растение»,[118] обладающее особым ароматом, подчеркивает экзотичность и хрупкость героя в городе с «дьявольски холодной рекой» (с.449) и «гниющим серым снегом» (с.450). Так, цветообозначение шафранный, несмотря на невысокую частотность (2), организует цветовое поле персонажа, становится доминантой дискурса героя и мира, из которого он пришел и в который он хочет вернуться. Дискурс структурно подразделяется не две неравные группы цветообозначений.
Это яркий мир теплых цветов, агатовые (1) глаза, желтые (11) веки, руки, ботинки, трубка китайца, «Ленин в желтой кофте» (с.453) в наркотических галлюцинациях ходи. Эти цветообозначения, с одной стороны, реализуют предметно-описательное значение, выступая преимущественно в функции непосредственного изображения предмета, создания портретной характеристики персонажа, а с другой, являются средством создания национального азиатского колорита.
В употреблении желтого цвета М. Булгаков принципиально отказывается от предшествующей культурной традиции.[119] «Желтый — это вообще особенный, странный, сложный цвет в жизни многих людей».[120] Вопрос о желтом цвете восходит к христианской литературе, избегавшей называть его. Эмоциональная специализация желтого в Библии негативна во всех случаях,[121] как негативна она в контексте творчества самого Булгакова.[122] Однако в данном рассказе желтый становится устойчивым знаком национальной дифференциации, приметой «желтой расы». Эмоционально нейтральный вначале желтый в контексте рассказа приобретает позитивное звучание. Подчиняясь этнографической цветовой логике, желтым маркируется психологическое состояние героя: «испуская желтоватое сияние» (с 456), т. е. улыбаясь. «Цветовой» кульминацией в создании его образа становится «шафранная улыбка» (с 454), которая оказывается репрезентирующей деталью персонажа.[123]
Локальными цветовыми пятнами дискурса являются воспоминания героя о родине, где цветообозначения максимально абстрагируются. «Ходя зажмурил глаза, и тотчас же всплыли перед ним очень жаркое круглое солнце, очень желтая пыльная дорога, в стороне как золотая стена — гаолян» (с.450). Функция непосредственного изображения явления, предметное значение нивелируются сигнальной направленностью желтого и золотого, когда цветообозначения становятся условным кодом определенного понятия (здесь — Небесной империи), его колоративным субститутом.
Другая немногочисленная группа цветообозначений дискурса отражает процесс взаимодействия с иной действительностью и его результаты, маркированные изменением цветовой палитры: красные (1) пальцы с перламутровыми (1) ногтями, выглядывающие из рыжих (1) опорок, и мешок с черным (1) клеймом на спине появляются на герое после первого контакта с чужим городом. «Новые» цвета диссонируют с изначальной целесообразностью и естественностью теплого мира, однако «желто-золотой» цветовой тон дискурса превалирует, подчеркивая инородность последних.
Мир китайца — мир теплых тонов, где сема «тепло» в цветообозначениях данного дискурса эксплицируется в тексте: «очень жаркое солнце», «горячая, как огонь, земля» (с 450). Это создает дополнительный оттенок теплоты и приятие «желто-золотого» мира, столь органичного для героя, который пытается обрести его вновь. Тем контрастнее разворачивается цветовая панорама антагонистического дискурса — холодного враждебного мира, в котором герой вынужден существовать Его цветовой доминантой является триада: красный (18 из 19), черный (1 из 9), серый (8 из 8).
Формально в окружающем мире доминирует красный, однако не все его варианты являются цветообозначениями: «Красная Армия» (4) «Карасни» (3) мы рассматриваем, учитывая их частотность. Сема «сигнал принадлежности к армии большевиков» занимает в данном случае в семантической структуре значения красный ведущее положение, вытесняя в значительной мере сему цветовую. Поэтому если обратиться к классификации объектов действительности, маркированных красным, он теряет свое количественное преимущество: детализация, дробность объектов очевидна — «красные трубы» (с.449), «красные звезды» (с.454) (на шишаках), «лохматый красный бант» (с.456). Эта примета революционного быта имеет зафиксированную отрицательную коннотацию, даже когда речь идет об огне, негативное значение цвета эксплицируется: «красноватым зловещим пламенем горели дрова» (с.450).
116
Булгаков М. А. Собрание сочинений: В 5 т. М., 1989.Т. 1. С.449 (далее ссылки на это издание даны в тексте с указанием страниц).
121
Мурьянов М. Ф. К интерпретации старославянских цветообозначений// Вопросы языкознания. 1978. № 5. С.101.
122
«Желтенькие искры в карих глазах Швондера» (с. 198), «отвратительные, тревожные желтые цветы» в руках Маргариты (с.315), «дело желтенькое» о положении гетмана в «Днях Турбиных» (с.501) (Булгаков М. «Я хотел служить народу». М., 1991).
123
Текстуальная последовательность — «шафранная улыбка» (с.454) — «улыбка № 2 с несколько заговорщицким оттенком» (с.454) — «улыбка» (с.455) — «лучезарная и сытая улыбка» (с.455) — «желтоватое сияние» (с.45б) — «лучезарный венчик» (с 458) — «примерзшая к лицу улыбка» (с.458).