— Если такой смелый государь, как Густав шведский, не смог одолеть московита, то где же нам отважиться на войну, — заявил один из представителей Риги. — Не лучше ли заключить мир с Москвою?
Посол Риги прямо объявил, что Рига не считает себя обязанной защищать других, разбрасывать свои силы по Ливонии. Рига и другие приморские города могут защитить себя своими стенами, имея возможность всегда получать с моря продовольствие и оружие. Рига выдержит напор русских, а остальные города — каждый пусть защищается как умеет.
Ревельские послы тоже требовали заключения мира с Москвой.
Но… мир требовал денег!
На столе чрезвычайного орденского ландтага лежало письмо царька Шиг-Алея.
Шестьдесят тысяч талеров!
Каждый рыцарь почитал высокою доблестью, величайшей христианской добродетелью поношение восточного варвара — московского царя. Имя язычника-московита не раз упоминалось с презрением.
Провинциальные магистры, духовенство и все дворянство, ругая Ивана и московитов, превозносили свои добродетели, свое собственное, якобы недосягаемое благородство.
Всем хотелось мира, но никому не хотелось денег давать.
Угроза нашествия?! Да, она пугала, возмущала, но ведь и в самом деле у рыцарей есть крепкие, неприступные замки. А может быть, до этих замков московиты и не дойдут? А может быть, что-нибудь случится, что помешает московиту напасть на Ливонию? А может быть… Да мало ли что может быть! Не лучше ли не торопиться?
Магистр и архиепископ твердили одно:
— Деньги или войско? Коли мир — не жалейте, братья, денег на такое великое дело! Родина в опасности!
Один бургомистр, толстый, в черном бархатном камзоле, сверх которого вокруг шеи, прикрывая грудь и часть спины, надет был золоченый колет, вытаращив глаза басисто прокричал:
— Лучше нам потратить сто тысяч талеров на войну с Московией, чем платить один талер дани московскому деспоту!
Глаза его были налиты кровью, громадные усы его прыгали.
Нашлись храбрецы, поддержали его: поднялся шум. Они требовали самим, первым, напасть на Московию.
— Соберем войско, — кричали они, размахивая кулаками, — и после пасхи, ранней весною двинемся опустошать Московскую землю! Отомстим за пролитие немецкой крови! Наши отцы обращали в бегство этих варваров. И теперь они не так сильны, чтоб нельзя было их победить. Нам помогут шведы, датчане… Никто не любит «московитов». Все их опасаются!
Раздавались речи, что немцы — народ наступательный. В этом и есть источник всего хорошего, что они сделали. Кто истребил полабских славян? Кто открыл после того путь немецкой христианской шпаге в Чехию и польские земли? Разве забыли благородные рыцари, как гордый архиепископ Като писал из Майнца Римскому Папе о славянах: Хотят ли они того, не хотят ли, а все-таки должны склонить свои выи немецким князьям. И разве немецкий святой, праведник Бонифаций, величайший и усерднейший проповедник христианской веры в Германии, не называл славян «самым жалким и отвратительным племенем»? В Россию христианство должно прийти с немецким мечом. Русские считают себя христианами, но они хуже язычников. Немцы — народ благородный, великий, возвышенный, на челе которого Бог положил печать своего духа и даровал самую продолжительную жизнь между всеми народами.
— Немецкий народ уже однажды владычествовал над миром! — кричал рыжий в синем камзоле рыцарь с крысиным ртом. — Вспомните Оттона, времена императоров франконских и Гогенштауфенов! Разве не оправдали они свой титул «распространителей царств»?
Воинственность храбрецов заразила немногих; напрасно выхватывали они шпаги и грозно размахивали ими. Напрасно поминали имя второй «священной Римской империи»[58] и немецких императоров. Злобные выкрики, проклятия, гордые возгласы о славе орденского оружия не могли уже поднять духа в приунывшем рыцарстве.
Худой, бледный дворянин, вскочив с своего места, сказал:
— Мы променяли полотно и замшу рыцарских одежд сперва на камлот, потом на сукно, наконец, на бархат. Украсили жен своих перлами и дорогими алмазами, а сами обрядились в золотые цепи, отказавшись от стальной кирасы. Цветущая Ганза возит к нам заморские вина и разные роскоши и тем губит и старцев и молодежь… Вечные праздники в городах и замках! Вечные слезы в деревнях! Чего мы добьемся при такой жизни?
Молчание было ответом захудалому дворянину. Его выкрики сановитым рыцарям показались дерзкими.
Заговорил бургомистр города Дерпта, высокого роста, чернокудрый красавец — Антоний Тиль.
Хлопнув с сердцем рукой по столу, он сказал громко и властно: