— Мы не язычники! Уйди! Не хочу слушать. Немцы — разбойники! — сердито сказала Параша.
Пастор спокойно продолжал:
— Кому вы молитесь! Деревяшкам, о которых ничего не знаете. Высшие истины вероучения недоступны вам… Много церквей у вас, но они похожи на торжища… В них спорят, разговаривают, даже дерутся и ругаются скаредно…. Нужны железные ноги, чтоб не упасть от утомления и усталости, ибо молятся у вас стоя. Орденские братья призваны Богом истребить язычество и неверие… Ты научишься молитвам, будешь грамотна, будешь ходить в нарядных платьях и башмаках, будешь такою же, как немка. Ты поймешь все христианские добродетели… Забудешь, что поклонялась куску дерева и слушала бредни грязных, невежественных попов… Желаешь ли стать христианкой? Признаешь ли немецкую веру?
Параша слушала пастора с удивлением и гневом. Все, что он говорил, оскорбляло ее, она готова была плюнуть в лицо этому навязчивому немецкому проповеднику, но его глаза были такие красивые, такие честные и печальные и голос тих, вразумителен. Она невольно заслушалась. Грешно переносить молча хулу на православную веру, но… Впервые она слышит такие дерзкие речи. За такие бы слова в станице либо сожгли, либо обезглавили.
— Ты будешь… — Пастор в задумчивости остановился. — Наш магистр хочет… Но не ради того я говорю тебе, чтобы прельстить тебя соблазном роскоши и праздности. Нет для меня высшего счастья, нежели видеть человека, вырванного из мрака язычества и причисленного ко Христову стаду. Подумай! При твой красоте телесной, если ты приобретешь и красоту духовную, ты можешь стать герцогиней, княгиней, высоко быть поднятой над людьми… Ты можешь стать повелительницей, иметь рабов.
— Не надо мне рабов! Ничего не надо! Пустите меня домой.
Параша сделала движение, обозначавшее, что она не хочет больше слушать, что она уйдет отсюда… Пастор смиренно отошел в сторону, с кроткой улыбкой глядя на девушку.
— Меня не бойся, дочь моя! Если бы я во имя Бога и Пресвятой Девы Марии захотел отпустить тебя из замка, то и тогда бы ты не ушла… Стража задержала бы тебя при первом же твоем шаге. Скажи мне без страха — хочешь ли отречься от язычества и перейти в христианскую веру?
— Я не язычница… И вере своей не изменю. Отпустите меня! Моя вера — вера моих отцов, моей родины… Изменить им я не могу!
— Я не держу тебя. Уходи. Насильно обращать в христианство не стану. Вера — добрая воля каждого… Таинства силою не вершат.
— От вас ли слышу то?.. Отец рассказывал, как губили вы народ за веру… Мы слыхали, сколько крови пролили ваши короли за веру.
Пастор промолчал.
Девушка облегченно вздохнула. Она не знала молитв и не понимала ничего из того, что говорили и пели в церкви, но ей была дорога родная вера, вера русского народа. Изменить вере — стало быть, изменить родине, изменить своей земле. На это Параша не пойдет, даже если ей будет угрожать смерть.
— Подумай о моих словах, отроковица. Время терпит. Но знай: никто тебе здесь зла не причинит.
Пастор помолился на распятие и вышел.
Параша опустилась в кресло, задумалась. Что же дальше? Руки на себя наложить! Но и это грешно… Нехорошо. Она не сможет решиться на это. Надо надеяться на милость Божию и на свое терпение.
В комнату вошел он, этот страшный, сухой человек со стеклянными, холодными глазами. Он покачивает головой, подходит к распятию, что-то шепчет, опять обертывается к Параше. На черном бархатном камзоле его — вышитый серебром череп и под ним две кости.
— Отпустите меня… На что я вам!
Параша сама испугалась своего пронзительного выкрика.
Желтый человек покачал головой с усмешкой.
— Wessen das Erfreich ist, dessen ist auch der Schatz[51].
Она не поняла его слов, но после этого его глаза стали еще страшнее. Он заскрежетал зубами, по лицу расползлись морщины.
— Не мучьте меня!
Колленбах вдруг отвернулся и, погрозившись пальцем на Парашу, ушел.
Вслед за тем явилась Клара. Она была печальна.
— Сама я была такой же, как и ты, и Богу молилась по-русски… Была я и католичкой. И не понимала ничего… Только когда стала лютеранкой — просветлел мой ум и сердце мое благодатью исполнилось. Пастор приехал к нам из Ревеля. Он святой человек. Он никогда не веселится, на пирах не бывает, не любострастен, прямой и честный. Молодой, но ему чужды забавы молодости. Служба в кирке и книги — в этом его жизнь…
— Но я не могу изменить вере! Не хочу! Ни за что! Дивуюсь я тому, как ты могла изменить родной вере и своей родной земле. Мне стыдно смотреть на тебя!