Успех «Голубого ангела» во времена великого бегства немецких писателей от нацизма привел Генриха Манна в Лос — Анджелес. У писателя, впрочем, не было сомнений насчет того, что этот жестокий фильм об унижении своим успехом обязан ногам Марлен Дитрих.
Ну и еще немного о мелких унижениях, таких, к примеру, как мое ожидание телефонных звонков влиятельных и великих, воображаемых и реальных. Итак, трагическая маска учителя Унрата, который в фильме умирает вцепившись в классную кафедру, и страшное, побагровевшее лицо унижаемого на глазах всего мира одного из лучших американских президентов, Билла Клинтона. Демонстрируемое по телевидению таким же крупным планом, каким нам показывали на большом экране лицо Гамлета в исполнении Лоуренса Оливье. Разумеется, чтобы унижение приобрело должный привкус, нужно, чтоб его предварял взлет на вершину, счастье или успех. Человек, унижаемый с детства, подобно «Кроткой» Достоевского, может даже этого не осознавать. Но уж кто–кто, а Достоевский хорошо знал, о чем пишет.
Вслед за ошеломительным успехом «Бедных людей», когда Панаев и Тургенев ворвались к нему ночью и разбудили, чтобы поздравить, а сам Белинский, этот пророк от литературы, пожал ему руку, назвав новым Гоголем, — удар. «Обманулись мы в этом Достоевском, — возвещает годом позже Белинский, — он полный ноль». Другие писатели покорно ему вторят.
Достоевский после ночного визита, когда его так превозносили, спать больше не лег. До самого утра ходил по комнате. Можно предположить, что позднее, когда о нем отозвались пренебрежительно, он тоже не спал и тоже всю ночь ходил. Совсем как герой его «Записок из подполья», который хождением от стены к стене пытается защититься от выказанного ему в ресторане презрения. Очень похоже, таким же независимым «хожденьем» незадолго до позора на приеме в Буэнос — Айресе спасается герой Гомбровича в «Транс — Атлантике».
Гомбрович об унижениях знал не меньше Достоевского. Великий писатель сыт ими по горло и завидует не только молодости. Мало в чем помогает выискивание аристократических корней. Ад бушует у писателя в груди, когда в Аргентине его не пригласили на международную сессию ПЕН-клуба. Паника охватывает, когда Марек Хласко бежит за границу. А ну как «молодой сердитый» перетянет на себя внимание, которое наконец стал оказывать ему мир. И чистой воды завистью продиктованы насмешки над почти ослепшим Борхесом, который под опекой старой матери разъезжает по европейским симпозиумам. А ну как это принесет Борхесу Нобелевскую премию.
Герой «Записок из подполья», маленький и безобразный человечек, воспылал дикой любовью к красавцу офицеру, который однажды в ресторане отодвинул его в сторону как стоящий на пути стул. Ах, если б еще и в окно выкинул…
Бесцеремонно отправленный импозантным адвокатом Крайковским в конец очереди перед кассой театра герой Гомбровича тоже отвечает на унижение взрывом мазохистской любви. А в довершение всего распоряжается, чтобы после смерти его тело переслали на адрес адвоката.
Трудно вообразить себе более разных писателей, чем Гомбрович с его пустым небом и Достоевский с его небом, заселенным до невыносимости. А смотри–ка — в унижении идут рука об руку. Я вовсе не настаиваю, что польский гений на первых порах избежал влияния русского. Хотя, надо признать, такое влияние — не самое худшее. Все мы так или иначе подпадаем под чье–то влияние. На Достоевского в начале его творчества сильно влиял Гоголь. А на меня — как я недавно прочитал в прессе — повлиял Антоний Либера.
Унижающие и унижаемые. Что чувствовал Булгаков, когда, отчаявшийся и больной, писал «Батуми», елейную пьесу о Сталине? Сталин же эту пьесу поставить не позволил и якобы презрительно пробурчал себе под нос: «Не знал, что это такая сволочь».
Догадываюсь, как могли себя чувствовать члены Политбюро на одной из пьянок, которые Хрущев не раз увенчивал своими хореографическими выкрутасами; или когда Сталин приказал им раздеться донага, после чего сказал: «И такие ничтожества правят миром».
Думаю, что знаю, о чем подумали римские сенаторы, услышав из уст Тиберия памятную фразу: «Маленькие люди готовы сами подставлять голову под ярмо». И что чувствовали, заседая в сенате, куда Калигула привел своего коня. Подозреваю, с каким трудом, стоя на коленях под Каноссой[18], сдерживал свою ненависть германский император, утешая себя тем, что вернет былую славу и еще покажет папе. Кстати, ему это чуть не удалось. Если есть шанс взять реванш, отомстить, если есть хоть малейшая надежда на возмездие, то многое можно снести.
18
Замок маркграфини Матильды в северной Италии, где в 1077 г. в ходе борьбы за инвеституру отлученный от церкви и низложенный император Священной Римской империи Генрих IV униженно вымаливал прощение у своего противника папы римского Григория VII.