Она с интересом слушала его, глядя внимательно из-под низко спускающейся на лоб рыжей лисьей шапки. Сидеть ей было неудобно — мешал большой, круглый, как яблоко, выпирающий из-под шубки живот. Но она не думала об этом и внимательно слушала, жадно вглядываясь то в его лицо, то в памятные для него местечки, о которых он говорил: сарай, качели, поломанный забор, подъезд и крышу дома.
Весь этот дворик, покрытый пеленой снега, не тронутый ничьими следами, являл собой живую, до боли знакомую, близкую и далекую картинку детства.
— А вообще-то здесь почти ничего не изменилось, — и добавил неуверенно: — только разве что занавески на окнах... Представляешь, а что если они до сих пор здесь живут?
Какой-то внутренний безотчетный страх охватил ее. Стало как-то жарко и жутковато.
— Кто «ОНИ»?
Он задумался ненадолго, усмехнулся:
— Ермолаев и Магутин.
— Вполне может быть, — с присущей ее голосу уверенностью сказала Она.
— Слушай, а что если мне зайти туда, прямо в нашу квартиру? Позвонить, объяснить, что я здесь жил когда-то и вот, мол, приехал и хочу посмотреть.
Она боялась его встречи с прошлым, но чувствовала, что его неминуемо влечет туда, в свой дом, в свое детство, и Он не звал ее с собой. Он хотел идти один. Пришла в голову нелепая и безумная мысль, что дом затягивает и отнимает его у нее.
— Не надо.
— Почему? Что тут такого? — и решительно встал со скамейки.
— Не ходи. Там все по-другому, и тебе станет больно. Ты только разрушишь свои воспоминания. Пошли! — сказала Она, бросив в сугроб огрызок от яблока. Огрызок канул, оставив в снегу глубокую ямку. Он посмотрел на ямку и направился к подъезду.
Она молча провожала взглядом его удаляющуюся спину и видела, как с каждым шагом удлиняется соединяющая их цепочка неглубоких следов, оставляемых на снегу.
Он открыл деревянную обшарпанную дверь и шагнул в черную дыру подъезда.
Дверь скрипнула пружиной и захлопнулась.
Стало тихо.
Прошло несколько минут, и вдруг внезапно возникший порыв ветра взметнул поземкой, запорошил глаза, прошелся по низким кустам голых акаций, и когда все улеглось и снова стало тихо, она открыла глаза и увидала, что следов, оставленных им на снегу, уже нет...
Она ждала его. Долго, много лет. Но Он так и не вернулся.
«Единство сердца и строки, поступка, жеста...»[*]
Но песня перехватит горло,
И я опять с душою голой
Стою, открыта всей ветрам...
В августе прошлого года нам принесли послушать плёнку московского барда Кати Яровой. Имени этого никогда раньше не слышала, хотя продолжала интересоваться творчеством бардов и после отъезда из Союза в 1981 году. И вот мы слушаем плёнку, сначала вполуха. И вдруг —
Так защемило душу от этой знакомой картины, ставшей знамением времени в России последнего двадцатилетия. Все мы через это прошли — одни уезжали, другие оставались. Но я никогда ещё не слышала, чтобы так говорилось об эмиграции, о трагедии расставания, — светло и печально.
Оказалось, что Катя в Америке и заинтересована в концертах. Возникла идея пригласить её в Олбани. И вот я звоню ей по телефону — «расскажите о себе». «Начала писать песни в 25 лет, сейчас их больше трёхсот. До этого никогда ни песен, ни стихов не писала. Нормально человек проходит через периоды подражания, развития — у меня ничего этого не было». Пытаюсь выудить что-нибудь ещё, что могло бы привлечь слушателей на концерт. Она ничего значительного припомнить не может.
— Мне говорили, что о вас была передача по телевизору, что вы лауреат Всесоюзного конкурса бардов.
— Да, действительно, но если бы вы мне сейчас не напомнили, я бы сама не вспомнила. Для меня это не так важно.
— У вас выходили пластинки?
— Нет. Мне предлагали выпустить пластинку, но только лирические песни, политические не хотели включать, и я отказалась.
— Но ведь лирические песни очень хорошие!
— Я считаю, что без политических песен моё творчество было бы представлено неполно, а я их ценю и считаю, что они не менее важны.
— Бывают у вас официальные концерты?
— Я — бард и этим зарабатываю на жизнь. Я много езжу по стране. Меня приглашают спеть где-нибудь, но если я, например, спою песню про ЦК, то меня уже туда снова не пригласят.
*
Статья опубликована в Париже в журнале «Континент» № 1 (71), 1992 г. Сокращенный вариант напечатан в газете «Новое русское слово» в Нью-Йорке 18 октября 1991 г.