Кроме фонаря, что нес надзиратель, у каждого из нас ― провожатого и меня ― была свеча в руке. Поэтому небольшая камера оказалась прекрасно освещенной. Там я увидел на деревянной скамье, годной для сидения днем и достаточно широкой, чтобы ночью служить кроватью, сухого человека с горящим взором, длинной бородой, обритой сзади головой и коротко подстриженными висками. Заделанная в стену цепь оканчивалась кольцом, охватывающим его ногу, поверх лодыжки. Он поднял голову, когда мы вошли и, обращаясь к моему провожатому:
― Разве сегодня? ― спросил. ― Я думал, что только завтра.
― Действительно, завтра, ― ответил мой спутник, ― но вот месье знакомится с тюрьмой, и он даст тебе две копейки на стакан водки, если ты захочешь ему рассказать, за что приговорен к рудникам.
― Никакой платы не надо. Я во всем признался, и все расскажу месье, как рассказал суду.
― Ну, хорошо, рассказывай.
― Рассказ очень простой и не долгий.
Моя семья ― жена и четверо детей; только я отдал им свой кусок хлеба, как пришел становой сказать, что император, отец наш, ведет большую войну и нужно заплатить налог за первые полгода. Мое обложение поднялось до 1 рубля и 75 копеек[132]. Я сказал становому о положении, в каком находился, показал ему избу без обстановки, полураздетую жену и детей и попросил отсрочки. «Император не может ждать», ― ответил он. «Боже мой, что же делать?» ― сцепил я руки. «Что делать? ― повторил он. ― Я знаю, что. Прикажу сейчас капать ледяную воду на твою голову, по капле и до тех пор, пока не заплатишь». «Не знаю, можете приказать меня убить; но что это вам даст? Вы ничего не получите, а жена и мои дети умрут». «Дети, станьте на колени, ― сказала жена, ― и попросите станового дать нам немного времени; может быть, ваш отец найдет работу и сумеет заплатить подать императору». И мои дети с женой стали на колени.
― Я думал, ― сказал я провожатому, прерывая рассказ заключенного, чтобы ни у кого не заронилось сомнения в правдивости его слов, ― я полагал, что всякий владелец должен выделять каждому главе семьи шесть арпанов пахотной земли и один-два арпана луговины для работы исполу, как у нас говорят, то есть с условием делить урожай пополам.
― Да, должен, если владеет землей; но есть бедные баре; и, не имея земли, они не могут дать наделов другим, тогда они держат своих крестьян как работников (трудящихся), которые могут наняться на стороне; здесь как раз этот случай.
Затем, обращаясь к заключенному:
― Продолжай, ― сказал он.
― Становой, ― снова заговорил осужденный, ― и слышать ничего не хотел, он схватил меня за ворот, чтобы потащить в тюрьму. «Постой, не надо, ― сказал я. ― Лучше продамся в бурлаки, и в моем кармане заведутся 5-6 рублей; подать вам заплачу, а остаток будет поделен между барином и моими женой и детьми». «Даю восемь дней, чтобы ты заплатил свои рубль семьдесят пять; и если через неделю не получу этих денег для императора, то посажу не тебя, а жену и твоих детей». Мой топор лежал у печи; я глянул на него уголками глаз, и меня охватило страшное желание наброситься и тюкнуть топором станового. Конечно, я так и сделал бы… К счастью для него, он ушел. Я обнял жену и детей и, пройдя по деревни, просил о милосердии к ним других крестьян, потому что мне требовались два дня, чтобы добраться до уездного центра, два дня на возвращение да четыре дня для работы, и за это время они могли умереть от голода. Я объявил, что ухожу продаваться в бурлаки, а так как, возможно, мне не суждено будет вернуться, простился со всеми друзьями. Все сожалели о выпавшей мне доле и вместе со мной проклинали станового, но никто не предложил внести за меня 1 рубль 75 копеек, из-за которых я уходил продаваться. Ушел я в горестных слезах. Двигался пешком 2-3 часа и встретился на дороге с жителем деревни Онисимом. Он ехал в своей тележке. Между нами не было особой дружбы, поэтому я молча проходил мимо, когда он окликнул меня. «Куда путь держишь?» ― спросил он. «В уезд», ― ответил я. «А чего тебе там делать?» «Продамся в бурлаки». «Зачем?» ― спросил он. «Затем, что я должен императору 1 рубль 75 копеек серебром, которые не могу ему заплатить». Мне показалось, что его губы тронула злобная ухмылка, но, возможно, я ошибался. «И я, ― сказал он, ― я тоже правлю в уезд». «Зачем тебе туда?» ― спросил я. «Как раз на 1 рубль 75 копеек куплю там водки: целый бочонок». И он показал на бочонок в тележке. Я вздохнул. «О чем задумался?» ― спросил он. «Если бы ты согласился не пить водку четыре воскресенья, думаю, и дать мне взаймы твои 1 рубль 75 копеек, которые хочешь потратить, то я расплатился бы со становым, и не нужно было бы мне продаваться, и жена с детьми мои были бы спасены». «Хорошо! А кто поручится, что ты мне вернешь деньги? Ты же беден, как Иов». «Я обещаю тебе пить только воду и есть только хлеб, пока с тобой не расплачусь». «По мне водку лучше пить, это надежней». Надо сказать вам, месье, что у нас нет понятия о милосердии; каждый сам по себе, так заведено; конечно, это можно понять: рабы… «Могу только, ― прибавил Онисим, ― предложить тебе место в тележке, чтобы ты приехал в большей свежести и продался подороже». «Спасибо». «Давай садись, дурак!» «Нет». «Залезай!»